Эрнст Гофман: Тайны

«Милостивый государь! Хотя большинство писателей и так называемых поэтов не пользуются хорошей репутацией за свою неудержимую склонность к наглой лжи и иного рода пагубной для здравого смысла фантастике, однако я вас, в виде исключения, считал за правдивого благомыслящего человека, потому что вы занимаете общественную должность и тем самым представляете из себя нечто. К сожалению, едва прибыв в Берлин, я принужден был убедиться в противном. Чем заслужил я, простой, скромный человек, с почетом уволенный в отставку канцелярский заседатель, я, человек тонкого ума, прекрасных нравов, высокого образования, я, образец редкого добросердечия и благородства, чем заслужил я, что вы выставили меня на посмешище презренной берлинской публике и не только рассказали в альманахе этого года все, что случилось с господином бароном Теодором фон С., опекаемой мною княжной и мною самим, но мало того (все должен был я перенести!), срисовали с натуры и выгравировали на меди мою прогулку, совершенную с моим милым ребенком по Парижской площади и по улице Унтер-ден-Линден, и мою постель вместе со мною самим в изящной ночной рубашке в тот миг, когда я испугался несвоевременного посещения господина барона? Уж не помешала ли вам чем-либо моя электрофорная коса, в которой я прячу мой дорожный прибор? Или вам не понравился мой букет? Или вы имеете что-нибудь против того, что опекунский совет острова Кипр назначил меня опекуном… Но не думайте, однако, что я сейчас назову вам имя прекрасной и дам возможность немедля опубликовать его в альманахах и газетах! Это уж оставьте, лучше я вас спрошу прямо, быть может, вы недовольны вообще этим постановлением Кипрского совета? Будьте уверены, милостивый государь, что при ваших пустых занятиях писательством и музыкой, ни председатель, ни один член как здешнего, так и любого другого опекунского совета не окажет вам доверия и не выберет в опекуны восхитительной, прекрасной, даровитой девушки, каковое доверие оказал мне вышеозначенный совет. И вообще, если даже сами вы представляете из себя здесь кое-что и в силу вашей должности исполняете различные возлагаемые на вас поручения, то все же то, что поручается кому-либо на острове Кипр, вас касается так же мало, как и мои восковые пальцы, и мой остроконечный колпак, на изображение которого на медных досках господина Вольфа вы, вероятно, смотрите с завистью. Благодарите Бога, милостивый государь, что вы не попали в Оттоманскую Порту, когда там было неладно. Вероятно, вы, по обычаю большинства писателей, сунули бы туда не только пальцы, но и нос, и теперь, вместо того, чтобы натягивать другим честным людям носы, сами должны были бы носить восковой. Что вы предпочитаете изящному утреннему костюму из белого муслина с розовыми бантами варшавский шлафрок и красную ермолку — это дело вкуса, и я не стану об этом с вами спорить. Но знаете ли вы, милостивый государь, что ваша легкомысленная выходка в альманахе, появившаяся как раз после того, как в известиях о прибывших в Берлин было помещено мое имя, навлекла на меня большие неприятности. Вследствие вашей болтовни или, точнее, вследствие того, что вы раструбили тайны опекаемого мной ребенка, полиция приняла меня за того преступника, который обезобразил в Тиргартене тыквообразного Аполлона и другие статуи, и мне стоило большого труда оправдаться и доказать, что я восторженный любитель искусства, а никак не скрывающийся неверный турок. Вы сами юрист, а не подумали того, что из-за проклятого носа Аполлона меня могли засадить как государственного преступника в тюрьму или даже всыпать порцию палочных ударов, если бы только моя спина самой благодетельной природой не была навсегда защищена своим горбом против всяких палок. Прочтите сами в двадцатой главе второй части Общего законодательства параграфы 210 и 211 и устыдитесь, что о них должен вам напомнить отставной канцелярский заседатель из Бранденбурга.

Хотя я с трудом избавился от суда и следствия, зато мою квартиру, ставшую столь несчастным образом всем известной, до того осаждали, что я непременно пришел бы в отчаяние или даже сошел бы с ума, если бы не был уже испытан и приучен ко всякого рода передрягам во время моих многочисленных опасных путешествий. Ко мне стали являться барышни, привыкшие получать все скоро и дешево, а за ними страстные постоянные покупательницы модных товаров на аукционах с требованиями, чтобы я тотчас доставил им турецкую шаль. Всех назойливее оказалась Амалия Симсон, преследовавшая меня с просьбами, чтобы я написал золотыми чернилами на груди ее спенсера из красного кашемира еврейский сонет, ею самой сочиненный. Другие люди различного состояния приходили посмотреть на мои восковые пальцы или поиграть с моей косой, или послушать, как говорит по-гречески мой попугай.