Кнут Гамсун - Голод (пер. Химона)

Когда я дошелъ до угла Томтегаде и желѣзнодорожной площади, улица заплясала передъ моими глазами, и я наткнулся на стѣну. Я не могъ больше итти, не могъ даже выпрямиться изъ своего согнутаго положенія; я стоялъ, прислонившись къ стѣнѣ, и чувствовалъ, какъ лишаюсь сознанія. Безумная ярость поднималась во мнѣ, несмотря на мою слабость, и я стукнулъ ногой о тротуаръ. Я сдѣлалъ еще нѣсколько попытокъ, чтобы набраться силъ, стиснулъ зубы, хмурилъ; лобъ, ворочалъ глазами, и это помогало. Мысли мои прояснились, и я понялъ, что это начало смерти. Я вытянулъ руки и оттолкнулся отъ стѣны; улица попрежнему кружилась и плясала. Началась икота; изо всѣхъ силъ я началъ бороться, чтобы устоять И не упасть; я хотѣлъ умереть стоя.

Мимо меня катится тачка съ картофелемъ; но изъ бѣшенства, изъ упрямства мнѣ приходитъ въ голову говорить, что это не картофель, а капуста; съ проклятіями я увѣряю, что это капуста. Я прислушиваюсь къ тому, что говорю, и, не переставая, твержу эту ложь изъ отчаяннаго удовлетворенія, что я совершаю кощунство. Я упиваюсь этимъ грѣхомъ, протягиваю три пальца и клянусь дрожащими губами, что это капуста.

Время проходило. Я опустился на ступеньки лѣстницы, отеръ потъ со лба и шеи, задержалъ дыханіе и заставилъ себя успокоиться. Солнце заходило, было далеко за полдень. Я снова началъ размышлять о своемъ положеніи. Голодъ дошелъ до безстыдныхъ размѣровъ, а часа черезъ два — ночь; нужно что-нибудь подумать, пока еще есть время. Мои мысли опять свернули на убѣжище, изъ котораго меня выгнали; я не хотѣлъ ни за что туда возвращаться, но не могъ не думать объ этомъ. Собственно говоря, женщина имѣла полное право меня выгнать. Не могъ же я разсчитывать жить у кого-нибудь, не платя? И кромѣ того она давала мнѣ иногда и поѣсть; даже вчера вечеромъ, когда я разсердилъ ее, предложила мнѣ бутерброды; она сдѣлала это изъ добродушія, она знала, что я нуждаюсь въ ѣдѣ. Такъ что я не могъ пожаловаться; и началъ мысленно просить у нея прощенія за мое поведеніе. Я раскаивался въ особенности въ томъ, что доказалъ себя такимъ неблагодарнымъ по отношенію къ ней и бросилъ ей десять кронъ въ лицо.

Десять кронъ! Я тихонько свистнулъ. Откуда; письмо, которое принесъ разсыльный? Только въ эту минуту я ясно представилъ себѣ все и догадался, какъ было дѣло. Я изнемогалъ отъ боли и стыда и нѣсколько разъ прошепталъ хриплымъ голосомъ: «Илаяли»? Не я ли вчера рѣшилъ гордо пройти мимо нея, если она мнѣ встрѣтится, и показать ей полнѣйшее равнодушіе? А вмѣсто того я только возбудилъ состраданіе къ себѣ и вызвалъ эту жертву съ ея стороны.

Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ конца моему униженію!

Даже по отношенію къ ней я не могу сохранить свое достоинство; я погружаюсь въ грязь по колѣна, по грудь, захлебываюсь въ безчестіи и никогда, никогда не выйду на свѣтъ Божій. Это было бы верхомъ ужаса! Получилъ десять кронъ подаянія, не будучи въ состояніи вернуть ихъ тайному подателю, хвататься обѣими руками за жалкіе гроши, гдѣ только представляется возможность, и платить за свою квартиру, несмотря на глубокое отвращеніе…

Не могу ли я раздобыть какимъ-нибудь образомъ эти десять кронъ?

Пойти къ хозяйкѣ и потребовать деньги обратно? Это ни къ чему не поведетъ.

Но вѣдь долженъ быть какой-нибудь другой исходъ, если хорошенько подумать, напрячь всѣ свои силы.

Надо подумать не просто, а всѣмъ своимъ существомъ. Я сѣлъ и началъ думать.

Было около четырехъ часовъ; черезъ нѣсколько часовъ я бы могъ увидѣть директора театра, если бы моя драма была окончена. Я достаю свою рукопись и принимаюсь со всѣмъ своимъ рвеніемъ за три послѣднія сцены; я думаю, потѣю, перечитываю все сначала, но не двигаюсь съ мѣста. «Только безъ глупостей, безъ упрямства», убѣждаю я самъ себя. И я опять принимаюсь за свою драму, пишу все, что мнѣ придетъ въ голову, только для того, чтобы скорѣй кончить ее. Я хотѣлъ убѣдить себя, что для меня опять наступила важная минута. Я лгалъ, обманывалъ самого себя и писалъ такъ, какъ-будто мнѣ не нужно искать словъ. «Эти хорошо! Это настоящая находка! — шепталъ я время отъ времени;- пиши себѣ только!»

Однако мои послѣднія реплики начинаютъ казаться мнѣ очень подозрительными; онѣ сильно разнятся отъ репликъ въ первыхъ сценахъ; кромѣ того, не было ничего средневѣковаго въ рѣчахъ монаха. Я перекусываю карандашъ, вскакиваю, разрываю пополамъ рукопись, рву каждый листъ, бросаю шляпу на улицу и начинаю топтать ее. «Я пропалъ! — шепчу я, — господа, я пропалъ!» Я повторяю лишь эти слова и продолжаю топтать свою шляпу.