Кнут Гамсун - Голод (пер. Химона)

Я направляюсь спокойно черезъ прихожую къ противоположной двери, не спѣша, безъ мысли о бѣгствѣ, я отворяю ее и выхожу на Фогмансгаде. Я озираюсь на домъ, черезъ который я прошелъ: «ночлегъ для пріѣзжихъ».

Мнѣ не приходитъ въ голову улизнуть отъ извозчика, ждавшаго меня. Я преспокойно шагаю черезъ Фогмансгаде безъ всякаго страха, безъ сознанія чего-нибудь дурного. Кирульфъ, этотъ торговецъ шерстью, застрявшій въ моемъ мозгу, этотъ человѣкъ, о которомъ я думалъ, что онъ долженъ существовать, и котораго я непремѣнно долженъ видѣть, исчезъ изъ моихъ мыслей, потухъ вмѣстѣ съ другими безумными фантазіями; я думалъ о немъ, какъ о какомъ-то предчувствіи, о какомъ-то воспоминаніи.

Чѣмъ дальше я шелъ, тѣмъ больше я чувствовалъ себя какимъ-то уничтоженнымъ. Я чувствовалъ себя тяжелымъ, разбитымъ и еле-еле волочилъ ноги. Снѣгъ продолжалъ падать большими мокрыми хлопьями. Наконецъ, я дошелъ до Гренландской церкви, гдѣ я сѣлъ на скамью, чтобы отдохнуть. Всѣ прохожіе смотрѣли на меня съ недоумѣніемъ. Я погрузился въ раздумье.

Боже мой, какъ мнѣ было грустно. Мнѣ такъ все надоѣло, я такъ пресытился своимъ жалкимъ существованіемъ, что, право, не стоило труда дольше бороться, чтобы поддерживать его. Неудача перешла всякія границы. Я совершенно уничтоженъ, я — призракъ того, чѣмъ былъ раньше. Мои плечи какъ-то скривились въ одну сторону и у меня явилась привычка ходить сгорбившись, чтобъ защищать, насколько возможно, свою грудь; а вотъ нѣсколько дней тому назадъ я разглядывалъ свое тѣло и все время плакалъ надъ нимъ. Въ продолженіе многихъ недѣль я носилъ все ту же рубашку, она затвердѣла отъ поту и натерла мнѣ рану, изъ которой сочилось немного крови; было такъ жалостно видѣть эту рану на животѣ. Я не зналъ, какъ помочь этому, она не проходила, сама собой. Я промылъ ее, но снова надѣлъ ту, же самую рубашку. Ничего не подѣлаешь…

Я сижу на скамейкѣ, думаю обо всемъ этомъ, и мнѣ становится такъ грустно. Я ненавидѣлъ самого себя, даже мои руки казались мнѣ такими противными. Вялый, почти безстыдный видъ ихъ мучаетъ меня, причиняетъ мнѣ какое-то страданіе. Видъ моихъ худыхъ пальцевъ производитъ на меня ужасное впечатлѣніе. Я ненавижу свое отвислое тѣло и весь содрогаюсь при мысли, что я долженъ носить его, постоянно чувствовать. Боже мой! Если бъ хоть насталъ конецъ. Я такъ охотно бы умеръ!

Измученный, уничтоженный, оплеванный самимъ собой, я машинально всталъ и двинулся домой. По дорогѣ мнѣ порались ворота, гдѣ можно было прочесть слѣдующее: «Саваны у дѣвицы Андерсенъ направо въ воротахъ». — Старыя воспоминанія, — сказалъ я и вспомнилъ свою прежнюю комнату въ Гамерсборгѣ, качалку, газетную наклейку внизу у дверей и объявленія инспектора маяка и булочника Фабіана Ольсена. Да, тогда мнѣ жилось куда лучше; въ одну ночь я могъ написать фельетонъ на 10 кронъ. Теперь же я ничего не могу писать, абсолютно ничего. Какъ только примусь за это, голова моя начинаетъ пустѣть. Да, пора покончить со всѣмъ этимъ! И я все шелъ и шелъ.

Чѣмъ ближе я подходилъ къ вчерашней лавочкѣ, тѣмъ сильнѣе во мнѣ говорило предчувствіе какой-то опасности. Но я крѣпко держался принятаго рѣшенія, я хотѣлъ выдать себя., Я спокойно спускаюсь по лѣстницѣ, въ дверяхъ мнѣ попадается навстрѣчу дѣвочка съ чашкой въ рукахъ, я прохожу мимо нея и затворяю за собой дверь. Мы во второй разъ очутились съ приказчикомъ наединѣ.

— Какая скверная погода! — говоритъ онъ.

Почему онъ начинаетъ издалека? Отчего онъ не арестовываетъ меня? Я разозлился и сказалъ:

— Вѣдь я пришелъ не для того, чтобъ болтать съ вами о погодѣ!

Моя грубость его озадачиваетъ, его маленькій приказчичій мозгъ отказывается мыслить. Ему и въ голову не приходило, что я надулъ его на пять кронъ.

— Развѣ вы не знаете, что я надулъ васъ? — говорю я нетерпѣливо и при этомъ я кашляю, дрожу, готовъ пустить въ дѣло кулаки, если онъ тотчасъ же не приступитъ къ дѣлу.

Но онъ ничего не понимаетъ.

О, Господи, среди какихъ дураковъ приходится жить! Я ругаюсь, объясняю ему по пунктамъ, какъ все это произошло, показываю ему, гдѣ я стоялъ и гдѣ онъ стоялъ, какъ произошло все это дѣло, гдѣ лежали деньги, какъ я ихъ сгребъ и сжалъ въ кулакѣ — онъ все понимаетъ, но ничего не предпринимаетъ относительно моей особы. Онъ поворачивается то въ одну сторону, то въ другую, прислушивается къ шагамъ въ сосѣдней комнатѣ, успокаиваетъ меня, чтобы я тише говорилъ, и наконецъ заявляетъ:

— Это было подло съ вашей стороны!

— Какъ бы не такъ! — восклицаю я, желая какъ можно больше напротиворѣчить ему и разозлитъ его. Эта совсѣмъ не такъ подло, какъ представляетъ себѣ его бакалейная башка. Я, разумѣется, не оставилъ у себя этихъ денегъ, мнѣ и въ голову этого не приходило; я не хотѣлъ извлечь изъ нихъ никакой пользы, это противорѣчило бы моей честной натурѣ…