Сергей Толстой - Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах). Т.1

Какая-то неясная ассоциация мучила меня каждый раз, когда я думал о директоре или встречался с ним. Наконец я вспомнил: «Жавер!» Жавер из «Отверженных» Виктора Гюго. Вот кого напоминал он мне больше всего…

Осенний период и обилие огородных овощей сказывались в том, что излюбленным лакомством многих ребят была сырая репа. Когда один из соседей по классу, Паша Воловов, очистив очередную репку, угощал другой кого-нибудь из товарищей и оба решительно и с хрустом откусывали белыми зубами упругую мякоть, это делалось ими с таким аппетитом, что, кажется, могло бы вызвать только стремление к подражанию. Но запах этой сырой репы, преследовавший меня целыми днями, угадывался мной повсюду с отвращением. Репой пахли руки, пахла одежда, пахли тетради и учебники товарищей. От этого запаха, свежего и немного едкого, некуда было уйти, и я молчал, но привыкнуть к нему не мог, и втайне меня мутило. Впрочем, если не считать этой обонятельной неприятности, с классом я скоро освоился, с товарищами сошелся, если и не до конца, то все же довольно близко, с преподавателями познакомился, и все как-то наладилось.

Впервые меня окружала среда детей моего возраста, и это было с непривычки очень странно. Неуверенность первых дней сменилась вскоре другой крайностью. Я оказался самым непоседливым, самым безудержным шалуном в классе. Это поставило меня в несколько особое положение и сделало не совсем понятным для остальных мальчиков. Одни, как, например, сын присяжного поверенного, серьезный мальчик Тося Шипов, с взрослым угреватым лицом и манерами, исполненными сознания собственного достоинства, не по летам развитой и много читавший, относились слишком презрительно к бесконечной возне и детским выходкам, которым я предавался с увлечением как во время перемен, так, нередко, и на самих уроках. Другие, с которыми я мог возиться и дурачиться сколько мне было угодно, не могли разделить моих более серьезных интересов, бывших для них трудными и недоступными в такой же мере, как первым казались легковесными и поверхностными. В результате за мной оставалось какое-то промежуточное положение. Учился я посредственно, выделяясь только по литературе и истории, и самолюбия, которое заставляло бы меня добиваться хороших отметок, был почти лишен. Усидчивости и привычки работать не было также. Уверенность в своих способностях, укоренившаяся еще с детства и поддержанная легкостью приемных экзаменов, сданных в Торжке, создавала повышенное представление о своих силах. Думалось, что, просмотрев заданное наскоро перед самым уроком, я уже буду знать его не хуже остальных, а больше ничего и не надо. Часто оно так и было, но когда я просматривал свои учебники слишком уже наскоро, а некоторые преподаватели, довольно быстро меня раскусившие, не удовлетворялись уверенной болтовней о чем-то, близком к заданному вопросу, и стремлением отделаться весьма приблизительными и пустопорожними фразами, — в журнале возникали плохие отметки.

К тому же, описанное начало знакомства с нашим математиком и то, что немецкий вела у нас сама Санечка, уже вовсе не располагали серьезно относиться к этим двум предметам, и заставить себя заниматься ими как следует я так и не мог.

А дома ждали сытные, хотя и однообразные блюда из овощей, упревших в русской печке: тыквенники, брюковники и морковники, да овсяные кисели, дома ждали книги, которыми были доверху забиты все углы Санечкиной берлоги, ждали беседы с Антоном Дмитриевичем, отводившим со мной душу, делясь, как со взрослым, всем, что ни приходило только ему на ум, и предаваясь воспоминаниям. Навещая Павлика в Петрограде, он познакомился с обоими моими старшими братьями и хорошо их помнил, да и помимо этого ему было о чем порассказать. Живой, острый ум его своеобразно и деятельно на все реагировал, во всем стремился принять участие. Поглощенные школьной и хозяйственной деятельностью, Санечка с Диной уделяли ему мало времени. Своя корова, лошадь — тот самый Мальчик, на котором мы приехали, хотя и находившаяся большую часть времени где-то на прокормлении у знакомого крестьянина между Макарьевым и станцией Нея, требовали постоянных забот. Продажа молока, покупка сена, подготовка к урокам и исправление школьных тетрадей — все это сменялось, перемежаясь визитами «правских» и «неправских» ларов. Гомеопатией лечила еще покойная Санечкина мать, и больные продолжали ходить к Санечке и после ее смерти. Скоро я уже знал, что ярко-оранжевые лепестки ноготков, которые росли на нескольких грядках в огороде, настоянные на спирту или, за его отсутствием, на самогоне, становятся календулой и начинают исцелять от большинства как внутренних, так и наружных болезней.