Роберт Уоррен - Потоп

Он: Ты же знаешь, зачем я его сюда привёз, — делать фильм…

Калвин: Мне-то казалось, ничто не может заставить тебя сюда вернуться.

Он: Что ты хочешь этим сказать?

Калвин: В Фидлерсборо ты становишься самим собой.

Бредуэлл Толливер всё ещё сидел на каменной ступеньке возле тюрьмы и смотрел на реку. Шёл шестой час. Он услышал справа на лестнице шум и поглядел через плечо. Из тюрьмы вышел брат Леон Пинкни и остановился на верхней ступеньке.

Брат Леон Пинкни был крупный, крепко сколоченный мужчина лет сорока, уже начинавший толстеть. На нём был старый полотняный костюм, белая рубашка и чёрный галстук. Колени у брюк были мятые, грязные, под мышками тёмные пятна от обильного пота. Лицо у брата Пинкни было широкое, жёлтое, апатичное, с небольшим, несколько приплюснутым носом — лицом он смахивал на монгола. Он поднял это лицо к небу, и под длинными лучами заходящего солнца его желтовато-коричневые щёки выглядели восковыми и впалыми.

Брат Пинкни стал спускаться. На каждой из тридцати каменных ступенек он старательно переставлял ноги, будто они у него болели или он боялся потерять равновесие.

Бредуэлл Толливер увидел, как брат Пинкни стоит, глядя в пространство над широкой лестницей, а потом сходит по ступенькам вниз. В сердце его вдруг проснулась едкая злая зависть к этому человеку. Ему захотелось стать Леоном Пинкни. Ему захотелось стать Красавчиком. Любым из негров. Ибо он жаждал ясности жизненной задачи, цельного существования, чистого сердца, пусть даже это чистота ненависти, которую должен испытывать негр.

Это всё же лучше, чем ничего.

Было без малого шесть, когда Бредуэлл Толливер наконец поднялся со ступеньки и пошёл по лестнице, сам того не подозревая, точно так, как сорок пять минут назад шёл брат Пинкни. Он сел в «ягуар», отпустил тормоз, не торопясь повёл машину по спуску, включил зажигание. Машина потихоньку въехала на Ривер-стрит, как будто кучер отпустил вожжи и старая кобыла сама нашла дорогу.

«Ягуар» довёз его до площади возле суда, остановился у двухэтажного кирпичного дома, к которому с одной стороны примыкало низкое каркасное строение, где когда-то помещалась химчистка, а с другой стороны — развалины универмага. На чёрном пустом окне двухэтажного дома ещё сохранилось несколько позолоченных букв:

Бредуэлл Толливер вошёл в тёмный подъезд, откуда лестница вела на верхний этаж.

Его ноги в полумраке нащупывали ступени. Он подошвами ощущал податливость дерева, истоптанного множеством шагов; оно крошилось прямо под ногами. Тесная верхняя площадка не была освещена, но он увидел, что за матовым стеклом двери горит свет. Тёмные буквы на стекле указывали, что здесь адвокатская контора Блендинга Котсхилла.

Бред вошёл в комнатушку, служившую приёмной и комнатой секретаря. Если здесь ещё был секретарь. Адвокатской практики-то почти не осталось. Правда, Блендинг Котсхилл мог не заботиться о заработке — тысяча акров заливных земель наверняка ещё давала доход.

Бред смотрел на стол, на машинку под чёрным чехлом он напомнил ему чёрный колпак, который мистер Бадд, по его словам, заказывал в швейной мастерской для тех торжественных случаев, когда Суки, обхватив человека, выпускала в него ток. Он мельком подумал, что ему как писателю надо было бы пойти проводить Красавчика в последний путь, если у него хватит на это мужества. Он же видел, как убивают людей. Он даже видел, как их казнят. Но у стены, залпом из ружей. Здесь-то будет совсем другое.

Дверь из приёмной была открыта.

— Входите, — раздался голос.

Там в свете заходящего солнца, которое после полутьмы приёмной слепило глаза, спиной к окнам сидел Блендинг Котсхилл — коренастый, большеголовый человек в белом полотняном пиджаке, в голубой рубашке с расстёгнутым воротом и приспущенном чёрном галстуке, и пиджак и рубашка были не слишком свежими после жаркого июньского утра, ноги в потёртых коричневых ботинках с кожаными шнурками были закинуты на старый письменный стол из светлого дуба. Короткие руки заброшены за лысую голову с колючей бахромой седых волос. Большие голубые глаза на обветренном лице, казалось, вот-вот прищурятся, вглядываясь вдаль или в гущу зарослей. В зубах же он, как всегда, сжимал давно погасшую короткую кукурузную трубочку, отчего рот казался кривым.

— Привет, судья, — сказал Бред.