Такэо Арисима - Потомок Каина

— Паршивец! Сосок отгрызёшь! — закричала мать, вытащила из-за пазухи три жареных лепёшки из соевой муки и стала кормить малыша, предварительно разжёвывая каждый кусочек.

— Дай-ка и мне!

Нинъэмон протянул руку и попытался схватить огрызки. Между ним и женой завязалась борьба. Они боролись молча, упорно. Ведь, кроме этих несчастных лепёшек, у них ничего не было.

— Дура! — процедил муж.

Исход короткой борьбы был решён. Жена потерпела поражение — муж отобрал почти всё. Снова наступила гнетущая тишина. В полном мраке они жадно доедали оставшиеся крохи пищи. Скудная трапеза лишь усилила голод. Наконец они улеглись, глотая слюни. Они не могли сварить даже тыкву, потому что нечем было затопить. Изнемогший от плача ребёнок незаметно уснул.

Вскоре они почувствовали, как забирается в щели пронизывающий ветерок, и, словно сговорившись, придвинулись к малышу, обняли его. Они старались согреть его своими телами, хотя сами дрожали от холода. Но усталость взяла своё. И они уснули как убитые. За дверью, по горам и полям, гулял буйный ветер. Чёрная, как лак, непроглядная тьма плыла на восток, и только вершина Маккаринупури излучала слабое фосфорическое сияние. Да, злые силы природы бодрствовали сейчас в этом уголке земли.

Так Нинъэмон с женой, неизвестно откуда появившиеся в К., стали арендаторами на ферме Мацукава.

В сотне метров от хижины Нинъэмона, у дороги, ведущей из деревни К. в Куттян, стоял домик другого арендатора, по имени Йодзю Сато. Йодзю был невзрачным, невысокого роста человеком с землистым цветом лица. Годы, казалось, прошли для него бесследно, точно так же, как и его труд, который так и не принёс ему достатка. Он ничем не отличался от остальных арендаторов, если не считать его многочисленное потомство. На ферме острили, что жена Сато наверняка берёт чужих детей. Это была крепкая, здоровая женщина, любительница выпить. Жили они бедно, заработков их едва хватало, чтобы прокормить семью, и жена Йодзю всегда выглядела неряшливой и грязной. В довольно правильных чертах её лица таилось что-то порочное, странным образом привлекавшее мужчин.

Ранним утром жена Йодзю, в рваной кофте без рукавов поверх авасэ, пришла к колодцу — если можно так назвать врытую в землю бочку из-под мисо, на три четверти наполненную ржавой дождевой водой, — чтобы вымыть похожие на картофель клубни завезённого из других стран растения, которое в обиходе привыкли называть «анэтёко». Пока она сидела за этим занятием, к колодцу, неуклюже ступая, подошёл незнакомый ей мужчина, огромный, чуть ли не шести сяку [8] Сяку — мера длины, равная 30,3 см. ростом, слегка сутулый, так что голова его казалась посаженной прямо на плечи, с нездоровым от голода цветом лица. Его большие глаза под густыми бровями напоминали глаза затравленного зверя, и в то же время в них была хитринка. Остановившись возле жены Йодзю, Нинъэмон осклабился и сказал:

— Послушайте, любезная, не найдётся ли у вас немного растопки?

Жена Йодзю не ответила, глядя на него спокойно, но с настороженной враждебностью, словно кошка на собаку.

Нинъэмон, как ребёнок, потёр глаза тыльной стороной ладони и улыбнулся, отчего лицо его приняло простодушное выражение.

— Я вон из той хижины… Теперь всегда буду жить здесь… Так что не думайте, что я какой-нибудь попрошайка!

Жена Йодзю, так же молча, отправилась в дом. Переступив в темноте через спящих вповалку детей, она нащупала в очаге головню и вынесла её Нинъэмону. Нинъэмон взял её, раздул и, обменявшись с женщиной несколькими словами, пошёл к себе.

Ветер не утихал. И от того, что небо от края до края было зловеще безоблачным, казалось, будто он дует в самом низу, на земле. На поле Сато осенние работы были почти закончены, а вот соседний участок — участок Нинъэмона — оказался запущенным, сплошь покрытым буйно разросшимися сорняками. Оставшиеся после уборки сухие листья бобов шуршали под порывами ветра. С берёз ветер сорвал последние листья и сгибал их стройные белые стволы, сверкавшие на солнце. Зеленели одни лишь тоненькие стебельки льна, выросшие перед хижиной в том месте, где трепали лён. Всё остальное — и дом, и поле — было грязновато-рыжим, лишь кое-где белели пятна инея. Вскоре над унылой хибаркой Нинъэмона показался лёгкий белый дымок. Он пробивался из крыши, из стен, из каждой щели.

Позавтракав, муж и жена вышли в поле с таким видом, словно прожили здесь, по крайней мере, лет десять, и, не сговариваясь, кому что делать, принялись за работу. Зима была на носу, и оба хорошо знали, что сейчас самое главное. Сложив треугольником старый выцветший платок и повязавшись на манер русской крестьянки, жена Нинъэмона с ребёнком за спиной, без устали, споро подбирала ветки и выдёргивала корни. Нинъэмон, вооружившись мотыгой, перекапывал участок в целых четыре тё [9] Тё — мера площади, около одного га. .