Такэо Арисима - Потомок Каина

— А мне, думаешь, легко? У тебя своя беда, у меня — своя. Только беды наши разные. С голоду я подыхаю — вот она, моя беда! — сердито отрезал Нинъэмон. Один закон жизни был для него превыше всего — добыть пропитание.

Когда пришло время, Нинъэмон погрузил лён на телегу и повёз его: в Куттян на полотняную фабрику. Ему хорошо заплатили и попросили привезти ещё, обещая высокую цену за семена — в других районах лён не уродился. Нинъэмона приятно согревали спрятанные за пазухой сто иен. чистой прибыли, и он с удовольствием подумал о богатом урожае льна, дозревавшем на его поле. Нинъэмон зашёл в кабачок. Внимание его привлекла красивая женщина, каких ему не случалось видеть в деревне. Сакэ действовало на Нинъэмона по-разному: то приводило его в ярость, то нагоняло грусть. Иногда он впадал в буйство, иногда становился весёлым и благодушным. Сегодня сакэ, разумеется, привело его в великолепное настроение. Его нимало не заботило, что с ним пьют совершенно чужие ему люди, и, захмелев, он стал отпускать громкие шутки. В такие минуты Нинъэмон походил на большого, глупого ребёнка. Привлечённые шутками, вокруг него стали собираться люди. Женщина даже не противилась, когда он усадил её к себе на колени и потрепал по щеке.

— Вот было бы смеху, если бы на твоей щеке выросла моя борода. — От природы неразговорчивый, Нинъэмон неуклюже шутил, заставляя покатываться со смеху женщину и других посетителей кабачка. Уже вечерело, когда Нинъэмон вышел на улицу. По пути он купил отрез яркого муслина, три бутылки пива и немного жмыхов.

Дорога между Куттяном и деревней проходила по хвойному лесу, мимо подножья Маккаринупури. Величественные, в несколько обхватов, пихты, окружённые густыми зарослями папоротника, казалось, упирались в самое небо. В редких просветах между ними то появлялась, то исчезала луна.

Удобно устроившись на передке повозки, Нинъэмон потягивал пиво и хрипло горланил песни, эхом разносившиеся по лесу. В конце концов он свалился в телегу и уснул. Ко всему привычная лошадь тащилась вперёд, выбирая дорогу среди рытвин и выбоин. Телега тряслась и подпрыгивала, но Нинъэмон ничего не замечал: он то впадал в приятное забытьё, то грезил наяву.

И вдруг Нинъэмона будто вырвали из этого глубокого, приятного сна: он увидел перед собой встревоженное, мрачное лицо деда Кавамори. Весело настроенному Нинъэмону показался смешным серьёзный вид родственника, и он чуть было не расхохотался. Но тут обнаружил, что телега стоит прямо перед его хибаркой, а вокруг собрался народ. Там были управляющий, Йодзю, Староста. Это показалось Нинъэмону странным и необычным. Заметив, что Нинъэмон пришёл в себя, Кавамори сказал ему:

— Иди скорей в дом. Малыш твой, никак, помирает. Дизентерия на него напала!

Одним; рывком Нинъэмон был перенесён в суровую действительность. Лицо его, уже готовое расплыться в широкой улыбке, исказилось. Кровь бросилась в голову. Хмель моментально улетучился. Нинъэмон соскочил с телеги и вбежал в хижину. Там тоже были люди. Нинъэмон поискал глазами жену. Свернувшись комочком рядом с малышом, который уже почти не дышал, она горько плакала и причитала. Касаи поставил на колени свой старый чемоданчик, который всегда был при нём, и извлёк из него, что-то похожее на талисман. Увидев Нинъэмона, он воскликнул:

— А, Хироокд-сан, вы вовремя вернулись!

Жена бросила на Нинъэмона взгляд, полный страха, печали и упрёка, и разрыдалась. Нинъэмон быстро подошёл к ребёнку. Малыш так отощал, что, кроме головы, большой, как у осьминога, у него будто ничего и не осталось. Он до неузнаваемости ослаб и похудел. Просто не верилось, что за каких-нибудь полдня это маленькое существо могло так измениться. Тоска и беспокойство, близкие к злобе, охватили Нинъэмона. Неведомые ему жалость и нежность жгли сердце. Он стоял в растерянности, как человек, которому вдруг насильно навязали что-то такое, о чём он до сих пор понятия не имел. Беспомощность терзала его. Он не знал, что ему делать. И от этого злился.

Между тем Касаи, приняв важный вид, взял в руки талисман и с торжественной медлительностью стал поглаживать им живот ребёнка, делая рукой вращательные движения и бормоча заклинания. Только это и внушало теперь надежду Нинъэмону. Стоявшие рядом люди напряжённо следили за каждым движением Касаи, словно ждали, что вот-вот произойдёт чудо. Ребёнок продолжал плакать жалобным тоненьким голоском. Сердце Нинъэмона разрывалось на части. И всё же, пока ребёнок плакал, ещё оставалась какая-то надежда. Но вот он умолк. Его большие глаза стали неестественно широкими и застыли. Нинъэмон е немой мольбой смотрел на Касаи. От скопления людей воздух в лачуге стал спёртым. С облысевшего лба Касаи катились крупные капли пота, и Нинъэмон вдруг почувствовал к нему уважение. Почти целых полчаса Касаи священнодействовал. Потом взял свой старый чемоданчик, бережно извлёк из него бумажный свёрток и почтительно поднял его на уровень лба. Развернув свёрток, он взял пальцами небольшой, вырезанный из бумаги квадрат, на котором было что-то написано, и свернул его в трубочку. Затем велел принести воды, влил её в трубочку и сказал Нинъэмону, чтобы тот напоил ребёнка. Однако Нинъэмон никак не мог решиться. Вместо него это сделала жена, и ребёнок, у которого пересохло в горле, жадно выпил воду. «Слава богу», — подумал Нинъэмон.