Эдит Уортон - Эпоха невинности

Страстное желание сказать ей правду овладело им — желание отдаться ее великодушию, желание испросить ту свободу, от которой он когда-то отказался.

Ньюланд Арчер был спокойным и сдержанным человеком. Конформизм и дисциплина, свойственные небольшим замкнутым обществам, вошли в его плоть и кровь. Мысль о том, чтобы совершить что-то мелодраматическое и бросающееся в глаза, что-нибудь, что мистер ван дер Лайден или члены его клубной ложи могли классифицировать как «потерю вкуса», вызывала у него глубокое отвращение.

Но внезапно и клубная ложа, и мистер ван дер Лайден, и все то, что всегда привычно окутывало его приятным теплом, стало ему совершенно безразлично. Он поднялся, прошел по коридору и открыл дверь вандерлайденовской ложи, как будто это были ворота в никуда.

— M’ama! — торжествующе пропела Маргарита, и все в ложе с удивлением посмотрели на вошедшего Арчера — он нарушил одно из неписаных правил людей их круга: нельзя входить в ложу во время сольного исполнения.

Протиснувшись между мистером ван дер Лайденом и Силлертоном Джексоном, он склонился к жене.

— У меня ужасно болит голова. Не говори ничего никому, поедем домой, — попросил он.

Мэй озабоченно взглянула на него, шепнула что-то своей матери, и та сочувственно кивнула; потом она пробормотала скорые извинения миссис ван дер Лайден и поднялась в тот момент, когда Маргарита упала в объятия Фауста. Помогая жене надеть манто, Арчер заметил, как старшие дамы заговорщически улыбнулись друг другу.

Когда карета тронулась, Мэй робко накрыла его руку своей:

— Мне очень жаль, что ты неважно себя чувствуешь. Мне кажется, тебя слишком перегружают на работе.

— Нет, дело не в этом. Я открою окошко, ты не против? — смущенно отозвался он, опуская свое стекло.

Он сидел, вглядываясь в даль, чувствуя на себе недоуменный взгляд жены и нарочно не отрывая взгляда от проплывавших за окном домов. Выходя из кареты у своего дома, Мэй наступила на край платья и чуть не упала на Ньюланда.

— Ты не ушиблась? — спросил он, поймав ее за руку и помогая обрести равновесие.

— Нет. Но мое бедное платье — посмотри, я порвала его! — воскликнула она, нагнулась, приподняла запачканный шлейф и последовала за Арчером в прихожую. Слуги не ожидали их так рано, и лишь наверху, тускло мерцая, горела газовая лампа.

Арчер поднялся по лестнице, зажег свет, потом поднес спичку к газовым рожкам по обеим сторонам камина в библиотеке. Шторы были задернуты, и дружеские объятия теплой комнаты разбудили в нем неприятное чувство, словно, выполняя тайное поручение, он столкнулся лицом к лицу со знакомым.

Он заметил, что Мэй чрезвычайно бледна, и спросил, не хочет ли она выпить немного бренди.

— О нет! — внезапно вспыхнув, воскликнула она и сняла манто. — Может быть, тебе лучше сразу лечь в постель? — добавила она, видя, как он достал из серебряного портсигара папиросу.

Арчер отбросил папиросу и направился к своему обычному месту у камина.

— Нет, голова болит не настолько уж сильно. — Он помолчал. И я хочу сказать тебе что-то важное — то, что я давно должен был сказать тебе.

Она опустилась в кресло и посмотрела на него.

— Да, дорогой? — отозвалась она так мягко, что он даже слегка растерялся — она не выказала ни малейшего удивления по поводу его довольно странного вступления.

— Мэй… — начал он, став в нескольких шагах от ее кресла и глядя поверх нее так, словно меж ними разверзлась бездна. Звук его голоса странно и гулко отдавался в уютной домашней тишине, и он повторил: — Я должен кое-что тебе рассказать… это касается меня…

Она сидела, застыв в молчании так, что даже ресницы оставались неподвижными. Она все еще была необыкновенно бледна, но ее лицо сохраняло странное спокойствие, которое, казалось, исходило из какого-то таинственного внутреннего источника.

Арчер подавил в себе желание начать с традиционных покаянных фраз. Он решил изложить все просто, как на духу.

— Мадам Оленская… — начал он; при звуке этого имени его жена жестом остановила его. При этом на обручальном кольце ее сверкнул золотом отблеск пламени.

— Почему мы должны сейчас говорить об Эллен? — спросила она, и лицо ее исказилось в легкой гримаске неудовольствия.

— Потому что мне давно нужно было сказать тебе об этом.

Ее лицо вновь обрело спокойное выражение.

— Стоит ли обсуждать это, дорогой? Я знаю, что иногда была к ней несправедлива — как и все мы, возможно. Ты, без сомнения, понимал ее лучше, чем мы, и всегда был добр к ней. Но какое это имеет значение, раз все кончено?