Марк Твен - Том Соуер за границей

Томъ обратился ко мнѣ и спросилъ:

— Ты какъ думаешь: солнце неподвижно?

— Томъ Соуеръ, къ чему задавать такіе дурацкіе вопросы? Каждый, кто только не слѣпъ, видитъ, что оно не стоитъ на одномъ мѣстѣ.

— Отлично! — сказалъ онъ. — Приходится мнѣ блуждать подъ небесами, не имѣя другого общества, кромѣ пары тупоголовыхъ скотовъ, которые знаютъ не болѣе, чѣмъ зналъ какой-нибудь университетскій главарь лѣтъ триста или четыреста тому назадъ!.. Да, Гекъ Финнъ, къ сожалѣнію, были даже въ тѣ времена папы, которые знали не больше тебя!

Спорить такъ было не благородно и я далъ это почувствовать Тому, сказавъ:

— Швыряться грязью не значитъ разсуждать, Томъ Соуеръ.

— Кто швыряется грязью?

— Да вы, Томъ Соуеръ.

— И не думалъ. Я полагаю, что сравненіе съ папой, даже съ самымъ невѣжественнымъ изъ всѣхъ, занимавшихъ престолъ, нисколько еще не обидно для увальня изъ глухихъ миссурійскихъ лѣсовъ. Это только честь для тебя, головастикъ! Если кто могъ бы тутъ обидѣться, такъ папа, и тебѣ нельзя было бы осуждать его, если бы онъ за то разразился проклятіемъ; но они не проклинаютъ. То есть, я хочу сказать, теперь.

— А прежде, Томъ?

— Въ Средніе Вѣка? Они только этимъ и занимались.

— Ты уже скажешь! Неужели, въ самомъ дѣлѣ, клялись?

Онъ тотчасъ завелъ свою мельницу и произнесъ намъ настоящую рѣчь, какъ это всегда бывало съ нимъ, когда онъ попадалъ въ свою колею. Я попросилъ его написать для меня послѣднюю половину этой рѣчи, потому что она была такая книжная, ее мудрено было запомнить, въ ней было не мало словъ, вовсе для меня непривычныхъ, да и выговорить-то ихъ, такъ языкъ сломаешь.

— Да, они проклинали. Я не хочу этимъ сказать, что они костили всѣхъ подъ рядъ, какъ Бенъ Миллеръ, и сыпали такими словечками, какъ онъ. Нѣтъ, они, пожалуй, употребляли тѣже выраженія, но связывали ихъ иначе, потому что учились у самыхъ лучшихъ ученыхъ, и знали методъ, чего Бенъ Миллеръ не знаетъ, потому что онъ набрался клятвъ такъ, самоучкой, безъ всякаго руководства. А они знали. У нихъ была не легковѣсная, безцѣльная ругань, какъ у Бена Миллера, которая направляется всюду и не попадаетъ никуда, — а ругань ученая, систематичная; она была серьезна, сурова и страшна; при ней не стала бы публика стоять и хохотать, какъ это бываетъ, когда бѣдняга Бенъ Миллеръ принимается за свое. Бенъ Миллеръ выходи и кляни тебя хотя цѣлую недѣлю безъ перерыва, и это столько же задѣнетъ тебя, какъ гусиное гоготанье; совсѣмъ было не то въ Средніе Вѣка, когда какой-нибудь папа, великолѣпный на счетъ ругани, собиралъ всѣ свои такія слова вкупѣ и напускался съ ними на какого-нибудь короля, или на государство, или на еретика, или на еврея, или на кого бы то ни было, кѣмъ онъ былъ недоволенъ и кого хотѣлъ подтянуть. И проклиналъ онъ тутъ не всего человѣка разомъ; нѣтъ, принимаясь за этого короля или тамъ за какую другую личность, онъ начиналъ трепать человѣка съ макушки и затѣмъ во всѣхъ подробностяхъ. Онъ проклиналъ волосы у него на головѣ, кости въ его черепѣ, слухъ въ ушахъ, зрѣніе въ глазахъ, дыханіе въ ноздряхъ, проклиналъ его внутренности, жилы, ноги, руки, кровь, мясо и всѣ кости въ его тѣлѣ; проклиналъ его во всѣхъ чувствахъ любви, дружбы, отженялъ его вовсе отъ міра и проклиналъ всякаго, кто далъ бы этому проклятому хлѣба поѣсть, воды напиться, пріютилъ бы его, далъ бы какой-нибудь одръ, чтобы ему отдохнуть, или рубище прикрыться отъ непогоды. Вотъ это была ругань, о которой стоитъ поговорить; это было произнесеніе проклятій, единственныхъ въ мірѣ! Человѣку или странѣ, на которыхъ они падали, было бы въ сорокъ разъ лучше совсѣмъ умереть. Бенъ Миллеръ! Представить себѣ только, что онъ думаетъ проклинать! А въ Средніе Вѣка, даже самый бѣдненькій, у котораго и пары выѣздныхъ лошадей не было, захолустный епископъ могъ проклинать всѣхъ кругомъ. Нѣтъ, мы теперь не знаемъ, что такое проклятіе!

— Ну, чего плакать объ этомъ, — сказалъ я. — Полагаю, что можемъ и такъ прожить. Но все же умѣютъ проклинать нынѣшніе католическіе епископы?

— Да, они учатся этому, потому что оно входитъ въ составъ приличнаго воспитанія по ихъ спеціальности — вродѣ изящной словесности, такъ сказать, и хотя оно имъ ни къ чему, все равно, что французскій языкъ миссурійской дѣвушкѣ, они все же изучаютъ это, какъ тѣ свое изучаютъ, потому что миссурійская дѣвушка, которая не умѣетъ лопотать, и епископъ, который не умѣетъ проклинать, не могутъ быть приняты въ обществѣ.

— Но они совсѣмъ не клянутъ теперь никого, Томъ?