Эрнст Юнгер - Африканские игры

Дав собравшимся время повеселиться, фельдъегери основательно обыскали наше логово, желая убедиться, что в нем не скрывается еще и третий беглец. А потом, вместе с нами, отправились к своему посту.

Бенуа, как ни удивительно, тут же взял с ними приятельский тон, и все трое начали балагурить на солдатский манер. Я же был слишком раздражен, чтобы участвовать в их веселье; я чувствовал, что прежде свойственное мне легкомыслие полностью испарилось. Одно наблюдение, сделанное за время этого короткого пути, огорчило меня еще больше. Мы проходили мимо того места, где прятались ночью, и теперь, при свете дня, дикие кустарниковые заросли оказались не чем иным, как огромным полем артишоков, высаженных правильными рядами. При ярком освещении все вещи предстают совершенно иными.

Фельдъегерский пост, в непосредственной близости от которого мы накануне нашли свое замечательное убежище, был построен в виде маленькой крепости; его с четырех сторон окружала высокая каменная стена с амбразурами. Тут обитали четыре старослужащих солдата с семьями. Для посетителей вроде нас была предусмотрена особая гостевая комната, с запирающейся дверью и решетками на окнах. Туда нас наши конвоиры и отвели, постаравшись утешить заверением, что попросят своих жен сварить для нас наваристый супчик. Полицейский — не только враг заключенному, но одновременно и друг: здесь возникают такие же отношения, как между охотником и животным, на которого ведется охота.

Бенуа попросил конвоиров не забыть также про вино и закуску, объяснив, что за деньгами дело не станет, а мне велел показать наличность; похоже, на фельдъегерей это произвело благоприятное впечатление. Потом мы услышали, как они задвигают снаружи тяжелые засовы, — после чего смогли, наконец, осмотреться в своей темнице.

Мы находились в помещении, достаточно просторном, чтобы в нем могла разместиться целая шайка разбойников; помещение имело мощный сводчатый потолок и толстые стены, выкрашенные белой краской. Пол был вымощен камнем, а из предметов обстановки наличествовали только большие деревянные нары, покрытые тонким слоем соломы.

О том, что до нас здесь побывало множество наших собратьев по несчастью, свидетельствовали стены: своего рода регистрационная книга, на страницах которой, казалось, все шалопаи на свете уже написали или выцарапали свои имена. Попадались тут даже стихи и афоризмы — не только на всех западноевропейских языках, но и написанные витиеватыми знаками, каким учат в синагогах и медресе. Среди обилия всевозможных букв, покрывающих стены подобно арабскому лиственному орнаменту, я обнаружил контур большого сердца, внутри которого увековечил себя мой земляк: «Генрих Хуке, Брауншвейг, Акациевая улица 17, 4 этаж».

Мы тоже чувствовали потребность оставить какие-то сведения о себе и сделали надпись, которая, вероятно, и по сей день украшает тамошние стены: «Шарль Бенуа и Герберт Бергер». Бенуа, умевший искусно рисовать, поместил рядом мой портрет: голову венчала корона из соломинок, а в качестве державы художник вложил мне в руку плод зеленого инжира…

Продрыхнув на нарах два или три часа, поскольку утром сон наш был насильственно прерван, мы проснулись от скрежета отодвигаемых засовов, и в помещение вошел один из фельдъегерей в сопровождении своей жены, которая несла обещанный супчик. Фельдъегерь прихватил для нас и большой пузатый кувшин с нацеженным в погребе вином. Бенуа, проведя дегустацию, сразу вступил в переговоры по поводу второй порции, которую мы собирались распить вечером. Мой друг также выразил желание получить сигареты и сардины в масле, а повелитель замка ответил, что не усматривает в этом ничего недозволенного, поскольку, согласно инструкциям, узники в любом случае должны питаться за свой счет…

Общество Бенуа было для меня и в этом смысле подлинной благодатью, ибо в ту пору (и еще долго потом) я был напрочь лишен столь необходимого в жизни чувства юмора и при всех переговорах с крупными и мелкими властителями нашего мира полностью зависел от помощи посредников.

Вино пригодилось прежде всего как лекарство от охватившей нас лихорадки, причину которой Бенуа — и, пожалуй, не без основания — усмотрел в зеленом инжире. Мы расположились на нарах, кувшин стоял между нами, Бенуа что-то рассказывал, а я внимательно слушал.

Время пролетало незаметно: Бенуа, без сомнения, мог бы подрабатывать сказителем в какой-нибудь арабской кофейне. Он пересказывал мне книги, которые когда-то прочитал и вплоть до мельчайших подробностей хранил в памяти. У нас был одинаковый вкус, сформировавшийся на толстых романах Виктора Гюго, Дюма-отца и Эжена Сю, которые вот уже сто лет вновь и вновь перепечатываются как дешевые издания для народа.