Эрнст Юнгер - Африканские игры

При всех этих мрачных чертах мышлению Профессора была присуща пламенная энергия — ведь дух обитает и в разрушенных замках… Он понимал, как обстоят дела в реальности, но и мог, словно по волшебству, создавать особое пространство, где падший человек на время забывает мучительную тягостность своей ситуации. Это было важное достижение (что чувствовал и он сам), и именно потому его занятия посещали даже такие приверженцы строгой морали, как Кандидат на ответственную преподавательскую должность (которого, к слову сказать, Профессор весьма ценил).

Этот чудак исходил из принципа, что возражение есть отец мысли; и если он оставался доволен возражениями своих слушателей, то до часа, когда горнист протрубит отбой, приглашал их еще и в столовую, поскольку нужды в деньгах не испытывал. Здесь беседа продолжалась с еще большим воодушевлением — пока одетый, как солдат, в синюю гимнастерку и красный китель кантинер [30] Здесь: официант в солдатской столовой (устар.). подавал на стол большие бутыли, наполненные черным африканским вином.

В таких случаях у меня возникала ассоциация с собранием одного из великих тайных орденов, обладающих очень разветвленной сетью; позднее я часто сталкивался с такими сборищами, замаскированными под солдатские, политические или артистические. Мир — другой и устроен проще, чем мы привыкли думать. Иной человек, настигнутый неблагоприятными обстоятельствами, уходит из жизни, так и не узнав причину своего несчастья, и все же подобные знания сегодня так же важны, как и когда бы то ни было. Что касается меня, то я не имел доступа к мистериям и не испытывал желания приобщиться к ним; и, как бы обычно ни радовал меня мужской разговор — один из лучших даров в нашем богатом дарами мире, — тайны этих мужчин казались мне чуждыми и узнавать их я не хотел.

Вдоль южной стороны казармы тянулась каменная стена, возле которой я проводил короткий промежуток времени между возвращением с учений и обедом. В это время года было гораздо прохладнее, чем я надеялся и ожидал; северный ветер дул с пронизывающей неприветливостью. Поэтому в облюбованном мною защищенном закутке всегда собиралось несколько солдат, которые присаживались на освещенные солнцем камни, чтобы порадоваться теплу.

Я приходил в это место еще и для того, чтобы подумать над продолжением своего приключения, цель которого по мере моего пространственного приближения к ней, казалось, отодвигалась все дальше. Здесь я мог перекинуться словом с кем-нибудь, кто тоже строил планы побега, а таких, как я вскоре заметил, было большинство; прочие — например, Хуке или долговязый голландец — даже успели накопить соответствующий опыт и могли рассказать о вещах, которые ожидают человека, отважившегося податься в пустыню.

У беглеца, как я узнал из этих бесед, есть выбор между двумя традиционными дорогами. Самая надежная ведет вдоль железнодорожной линии в Оран, где под покровом темноты можно проникнуть на пароход, уходящий в одну из иностранных гаваней. Само собой, я принял решение в пользу другого, более сложного пути: за несколько интенсивных ночных переходов добраться до марокканской границы, перейдя которую, однако, ты еще не будешь в безопасности. Там, как я не без удовольствия услышал, до сих пор обитают племена, которые, следуя обычаю, просто перерезают чужаку горло.

В таких рассказах меня больше всего изумляло, что всякий раз беглец допускал какую-нибудь мелкую, но роковую оплошность. Происходило это по-разному, но заканчивалось всегда тем, что каждого рассказчика после одного или нескольких дней его отсутствия где-нибудь задерживали и возвращали в казарму.

В самой чудесной книге на свете, в «Тысяче и одной ночи», мы находим ряд историй, объединенных рамочным рассказом о десяти одноглазых, в них скрыта одна из главных фигур судьбы. Речь там идет о том, что один человек за другим получает ключ к определенному помещению, но не может туда войти, не впутавшись прежде в авантюру, в результате которой слепнет на один глаз. Хотя каждая из таких авантюр состоит из разных приключений и совершенно не похожа на другие, общей для них является точка беды, к которой все они неудержимо стремятся и которая характеризуется именно потерей глаза.

То же происходило и здесь: любой, кто однажды вечером тайком удирал за ворота казармы, не мог утаить от нас, что через несколько дней он, конвоируемый двумя фельдъегерями, снова оказывался перед теми же воротами. Я и сам наблюдал такие возвращения, которые заканчивались в арестантской камере; начальство охотно придавало им публичный характер, и всякий раз легионеры встречали пойманного злорадными выкриками. И каждый, кому приходилось вернуться, потом рассказывал, как тщательно он продумал все детали побега — если не считать того мелкого (второстепенного, как ему казалось) момента, который он не сумел предусмотреть. Один набрал воду из источника, который, как выяснилось, охранялся солдатами; другой пробрался в деревню, чтобы купить хлеба; третий, уже ввиду границы, не смог дождаться ночи и наткнулся на конный патруль… Каждый из них проклинал злой рок, будто бы преследующий его одного.