Эрнст Юнгер - Африканские игры

В первой половине следующего дня задержанных бродяг ведут к мировому судье, так уж положено. Я всегда вежливо выслушивал судью, пока он не заканчивал свою проповедь. Когда же он собирался произнести приговор — восемь суток ареста за бродяжничество, — я спокойно извлекал из-за подкладки пиджака свой золотой и показывал его. Золото — волшебное средство; глупец, кто над этим смеется. В зале всегда возникало волнение, словно в театре, собравшиеся взирали на меня чуть не с умилением, а жандарм в треуголке получал причитающийся ему нагоняй: «У этого месье есть законные средства к существованию; месье вправе идти, куда ему заблагорассудится».

Так я ушел далеко на юг, живя на проценты со своей золотой монеты. Этот край походил на музыку, которая становится все прекраснее, и сам я тоже радовался все больше и больше. Однажды вечером, недалеко от Экса, я, как обычно, высматривал жандарма, чтобы он задержал меня, но ни одна треуголка в поле моего зрения не попадала. Между тем я обогнал одного субъекта, который передвигался с помощью двух палок — я еще издалека слышал, как он пыхтит и свистит, точно паровой котел, у которого вышли из строя вентили. Калека обратился ко мне и спросил, далеко ли до Марселя — он, дескать, хочет лечь там в больницу, да только боится, что раньше окочурится. Я показал ему дорогу и прошел еще какой-то отрезок пути в поисках куста, под которым мог бы переночевать. Здесь на юге теплые ночи: ты до самой осени спишь на земле с большими удобствами, чем в кровати.

Проснувшись поутру, я опять услышал где-то позади пыхтение и хрипы. Тот субъект, видно, шагал всю ночь, но еще не успел догнать меня. Приблизившись, он тут же начал жаловаться и стонать, а меня замучил вопросами, как я думаю — достанется ли ему койка в больнице… Всегда происходит одно и то же: сперва тебе целого света мало, а под конец ты рад-радешенек, если нашел спокойное местечко, где можешь околеть. Теперь я разглядел, что лохмотья этой старой развалины украшены полудюжиной медалей на выцветших лентах: старик отличился в Марокко, в Сахаре, на Мадагаскаре, на Дальнем Востоке.

«Я состарившийся на службе солдат: я отдал Иностранному легиону пятнадцать лет жизни, больше у меня ничего не осталось. Коли они начнут к тебе приставать, бери ноги в руки и сматывайся: чем попасть к ним, лучше уж сразу — к черту в лапы!»

А мне будто только того и надо было: я давно хотел найти человека, который покажет мне дорогу в ад. Я направился прямиком в Марсель и завербовался сразу же, в день прибытия…

После я часто задавал себе вопрос: почему этот старый ворчун перебежал мне дорогу и оставил в наследство свою жизнь. Ведь времени, чтобы думать, у меня было предостаточно, пока я утрамбовывал камни на самом юге Алжира. Бывают такие дороги, что вымощены человеческими костями…

Тогда-то я и совершил прогулку по садам мавров. Но, подхватив дизентерию, вынужден был вернуться и потом несколько месяцев провел в лазаретах и тюрьмах. Там я познакомился с тоской и со скукой. В ту пору я еще не знал, что мыслями можно обклеивать стены, как обоями. Теперь-то мне никакая тюрьма не страшна…

Потом они решили от меня избавиться и посадили на транспортное судно, идущее в Аннам [17] Аннам (Протекторат Аннам) — область, занимавшая самую узкую центральную часть современной республики Вьетнам в период французской колонизации Индокитая (1874–1949). . Это страна, расположенная между Китаем и Индией, — с болотами, тиграми, рисовыми полями и бамбуковыми рощами. Во время плавания мы проходили Суэцкий канал, там удобнее всего дать деру. Ты просто падаешь в воду и оказываешься на нейтральной территории. Пятнадцать легионеров тогда смылись таким способом — правда, один из них не умел плавать и утонул. Потом они выбрались на берег, вежливо отсалютовали начальству… и больше их никто не видал.

В Сайгоне нас высадили на сушу и разделили на маленькие спецотряды. Там орудовали разбойники, доставлявшие французам много хлопот; их называли черные флаги. Их очень трудно обнаружить в джунглях и болотистых местностях, они мгновенно исчезают, а потом неожиданно появляются — как комары. Я там и в вооруженных столкновениях участвовал, это отмечено в моих бумагах, — не один раз. Дурацкая работа: ты стреляешь по кустам, но никого не видишь. Потом сжигаешь две-три деревни и возвращаешься на базу.

В остальном делать было особенно нечего: мы по большей части валялись на кроватях и предавались мечтам. А когда жара спадала, отправлялись в деревню, чтобы выпить вина; у каждого легионера была и своя подружка из местных, стиравшая ему белье. Тамошние женщины ростом не выше наших двенадцатилетних девчушек; они легко покачивались у нас на коленях, когда по вечерам мы сидели в саду, курили и пили рисовую водку, пока из кустов не вылетали большие светляки. Я даже выучил местный язык — это язык сверчков и крапивников.