Габриэле д'Аннунцио - Том 5. Может быть — да, может быть — нет. Леда без лебедя. Новеллы. Пескарские новеллы

Турлендана, который в пьяном состоянии был склонен к проявлениям нежности, тихо протянул руку, чтобы погладить животное. Кот был нелюдимого нрава, — он вскочил и скрылся из виду.

Увидя приближающуюся к нему бродячую собаку, Турлендана попытался излить на ней переполняющие его душу нежные чувства. Но собака прошла мимо, не отвечая на его призывный оклик и на углу улицы принялась грызть кости. Среди тишины ясно слышался скрип ее зубов.

Двери трактира закрылись, и Турлендана остался один-одинешенек на улице, озаренной луной, на которую набегали тенистые тучки. И душа его осталась уязвленной тем, что все окружающее, по-видимому, избегает его. Итак, все бегут от него? Чем он провинился, что все убегают от него?

Неуверенными шагами направился он к реке. По мере того как он шел вперед, мысль об этом всеобщем бегстве все с большей силой овладевала его отуманенным вином мозгом. Встретив двух других собак, он остановился и, чтобы проверить свои подозрения, подозвал их. Обе собаки сначала медленно потащились вдоль стены, а затем отбежали на далекое расстояние и начали лаять, и вдруг со всех концов, из Баньо, Сант-Агастино, Арсенала, Пескерии и других грязных и темных закоулков, сбежались уличные собаки, словно по сигналу боевой трубы. И враждебный хор этой голодной своры подымался до самой луны.

Турлендана оторопел. Что-то вроде беспокойства смутно пробудилось в его душе, и он быстро зашагал, спотыкаясь о неровности почвы. Дойдя до квартала бондарей, где, подобно монументам, высились кучи серых бочек, он услышал прерывистое дыхание каких-то животных. И так как мысль о враждебном отношении к нему животных все еще не давала ему покоя, то он с упорством пьяного обошел бочки, чтобы проделать новый опыт.

В низкой конюшне стояли три лошади Микель-Анджело, они тяжело дышали, пережевывая сено. Это были старые клячи, вся жизнь которых состояла в том, что они в течение целого дня тащили по улицам огромный дилижанс, набитый торговцами и товарами. Под их темной шерстью, местами потертой сбруей, выступали ребра, подобно сухим бревнам развалившейся крыши, на изогнутых передних ногах почти невозможно было различить колен, спина напоминала пилу, облезлая шея, на которой оставались кое-какие следы гривы, так низко изгибалась к земле, что ноздри почти касались изъеденных копыт.

Вход в конюшню был загорожен полусгнившей деревянной решеткой.

— Усь, усь, усь! Усь, усь, усь! — начал звать Турлендана.

Лошади не шевелились, но вдруг все вместе вздохнули, как люди. Силуэты их тел смутно выделялись в голубоватой тени, зловоние их дыханий смешивалось со смрадом сухой соломы.

— Усь, усь, усь! — продолжал Турлендана жалобным голосом, таким окликом он понукал своего верблюда Барбара, когда поил его.

Лошади не двигались.

— Усь, усь, усь! Усь, усь, усь!

Одна из лошадей обернулась и положила свою большую безобразную голову на решетку, смотря глазами, которые отражали лунный свет и словно были полны мутной воды. Ее нижняя губа свисала, подобно лоскуту сухой кожи, обнажая десны. От дыхания раздувались ноздри мягкой и влажной морды, они то закрывались, как воздушные пузыри дрожжей, то снова расширялись.

При виде этой дряхлой головы пьяный отдался нахлынувшим на него воспоминаниям. Почему это он, обыкновенно столь воздержанный, начал пить? В его пьяном мозгу промелькнула фигура умирающего Барбара, верблюда, который лежал на земле, неподвижно вытянув на соломе свою длинную шею, кашлял, как человек, и слабо шевелился, причем при каждом движении его вздутый живот клокотал, как катящаяся бочка, наполовину наполненная водой.

Его сердце томительно сжалось, в его памяти воскресла картина смерти верблюда со всеми печальными подробностями. Он вспомнил, как содрогалось тело животного от этих странных хриплых вздохов, как трещал этот огромный полуживой скелет, как силилась подняться эта длинная шея и, поднявшись на мгновенье, тяжело падала на солому, а ноги двигались, как во время бега, уши все время дрожали, в то время как глаза были неподвижны и казались уже потухшими, прежде чем замерли другие части тела… И, прислонившись к решетке, он машинальными движениями губ продолжал окликать лошадь Микель-Анджело.

— Усь, усь, усь! Усь, усь, усь!

С безотчетной настойчивостью пьяного он не переставал звать животное, его голос звучал монотонно, печально, почти зловеще, как кричат ночные птицы.

— Усь, усь, усь!

Вдруг Микель-Анджело, услышав шум со своей постели, высунулся из окошка и в бешенстве стал осыпать бранью нарушителя тишины.