Лесь Мартович - Хитрый Панько и другие рассказы

1899

Сколько раз ни возвращался Семен Заколесник с поля домой после тяжелой работы, он всегда находился в крайнем раздражении и сердился на всех. Кричал на жену, грозил дочери кулаком, а пса Белика, бежавшего за ним следом в хату, пинал сапогом в брюхо. К этому в семье Семена так привыкли, что удивились бы, случись иначе. И если порой выдавался денек, в воскресенье или в другой праздник, когда усаживались Заколесники за стол мирно, не переругавшись перед этим, — Семениха глубоко вздыхала и приговаривала шопотом:

— Грехи, грехи! У крестьянина только и дела, что грешить.

Словно бедному человеку и впрямь грешно быть счастливым и веселым; словно счастье для бедного человека тот запретный плод, который только попробуешь — тут и конец тебе.

Но одним весенним вечером Семен, вернувшись с пахоты, учинил в хате такой содом, что мужики задерживались со своими плугами у его ворот, закуривали трубки и начинали поправлять упряжь на лошадях.

— На этот раз, видать, он как следует муштрует свое войско! — говорили они друг другу.

— Не то вешает их, не то шкуру сдирает!

— Тоже скажете! Такого искусника не найти, чтоб Семениху повесил. Петля не захлестнется: такая легкая, что по воздуху носилась бы.

— А кожу и зубами от кости не отодрать!

А Семен все орал на жену, все молотил кулаками дочку, а потом присел на скамейку и принялся рвать на себе волосы.

— Ой, ой! Грабители!

Семениха взялась за веник — подмести у печки, но, увидев, что муж рвет на себе волосы, сказала, наклонившись над веником:

— Ты что, совсем спятил сегодня?

Семен как-то странно поглядел на нее и сразу же обмяк:

— Так знай же, что и впрямь спятил. Такое натворю, что и сотый закается. Юрко, чтоб ему семь лет подыхать, груд мой ворует: землю перепахивает!

Семениха выпрямилась и подняла веник ко рту, как ложку во время еды.

— Какой Юрко?

— Онуфриев, какой же еще?!

Семенихе так не хотелось этому верить, что она прикинулась, будто не расслышала, о чем говорит муж; поэтому она продолжала допытываться:

— Какую землю?

— Да на поле!

— Что ж он делает?

— С тобой говорить — надо раньше гороху наесться, — ответил Семен, однако совершенно беззлобно.

Дело было такое, о котором следовало бы посоветоваться; поэтому Семениха приняла ответ мужа за подтверждение сказанного им прежде.

— А чтоб его бог тяжко покарал и побил! Вот грабитель! А чтоб у него, дай господи, руки отсохли!

Семеном снова овладел приступ ярости: он вскинул руки, точно стараясь поймать что-то падающее сверху, и то сжимал пальцы в кулак, то опять разжимал их, всякий раз при этом скрежеща зубами.

— Ой, ой, ой! Кабы застукать его, кишки б ему выпустил! Греха не побоялся бы! Да я еще встречу его где-нибудь на узкой дорожке, еще изувечу! Авось я вымолю у бога для себя такую милость!

Семениха уже не подметала. Она поставила веник в угол у двери, поправила на себе узорчатый пояс, уперлась правой рукой в бедро: готова к ссоре. Христианин пусть зла и не сделает — зато хоть выговорится, и то ладно!

Выпадал тот редкий случай, который прямо так и напрашивался, чтоб хорошенько разругать Семена! А то ведь заведись с мужем, когда он сердит, так еще и за косы оттаскает! Поэтому-то Семениха собиралась издалека начать.

— А ты, что ж, не мог назад оттягать?

Семен глянул искоса на жену и скривился.

— Какая же ты умная! А могу я теперь отобрать то, что он каждый год у меня отпахивал?

Взяли Семениху злоба и тоска. Злоба оттого, что она боялась Семена и не могла его изругать, а тоска — по земле. Вышла Семениха во двор и стала причитать, точно по покойнику.

После ужина Семен постелил себе во дворе на телеге и лег на спину. Где-то вдали жалобно лаяли собаки, ветер доносил с поля песню, которую пели парубки, гнавшие лошадей в ночное. Над головой звенели странными голосами комары. Этот лай, эта песня, эти голоса словно убаюкивали Семена.

словно над ухом Семена вызванивали комары эти слова, словно плакали они над долей несчастной невестки, которой теща дала змеиного яду [4] Из народной сказки. . Как вдруг: плуг, четыре вола и к тому же еще и Юрко за плугом! Говори всяк, что угодно, а Семена словно иглой в самое сердце кольнуло. Широко раскрыл он заспанные глаза, прислушивается: нет, это не комары плачут, это парубки поют!

Над ним широкое небо: мигают звезды, будто детские глазенки, месяц заткан серебряной паутиной, — точно голова изо льда, смотрит он сверху упрямо в одну точку и даже бровью не поведет. Тоскливо стало Семену.