Бенжамен Констан - Адольф

Я тревожно вел счет быстро уходившим дням, часам; мысленно стремясь замедлить ход времени, я трепетал при мысли, что срок исполнения моей клятвы близится. Я не мог измыслить никакой причины уехать. Не мог найти никакого предлога, пользуясь которым Элленора могла бы поселиться в одном со мной городе. Быть может, говоря чистосердечно, я и не желал этого. Я сравнивал свою независимую и спокойную жизнь с той неровной, полной беспокойства и терзаний жизнью, на которую меня обрекала ее страсть. Мне было так приятно чувствовать себя свободным, уходить, приходить, отлучаться, возвращаться, зная, что это никого не касается! Никем не замечаемый, я, можно сказать, отдыхал от треволнений, связанных с ее любовью.

Я не смел, однако, дать Элленоре повод заподозрить меня в желании отказаться от наших планов. Из моих писем она заключила, что мне было бы трудно оставить отца; она написала мне, что ввиду этого начинает готовиться к отъезду. Я долгое время не возражал против ее решения, не сообщал ей ничего определенного по этому поводу. Я поспешно отвечал, что всегда буду рад видеть, затем добавлял — сделать ее счастливой: жалкие недомолвки, запутанные речи, туманность которых заставляла меня страдать, но написать яснее мне было страшно! Наконец я решился говорить с ней откровенно; я сказал себе, что обязан это сделать; стараясь победить свою слабость, я обратился к своей совести; мыслью о покое Элленоры я закалял себя для зрелища ее скорби. Я крупными шагами ходил по комнате, вслух произнося все то, что намерен был написать ей. Но едва я набросал несколько строк, как мое настроение изменилось; я стал судить о своих словах уже не по тому смыслу, который я хотел им придать, но по тому действию, которое они неминуемо должны были произвести, и, повинуясь некоей сверхъестественной силе, которая, как бы вопреки мне самому, водила моей рукой, я ограничился тем, что посоветовал ей на несколько месяцев отложить свой приезд. Я не высказал того, что думал. В моем письме не было и следа искренности. Приведенные мною доводы не были убедительны, потому что суть была не в них.

Ответ Элленоры был гневен; она возмущалась моим нежеланием увидеться с ней. Чего она просила? Возможности безвестно жить подле меня. Чем могло угрожать мне ее присутствие в сокрытом от всех прибежище, посреди большого города, где никто ее не знал? Ради меня она принесла в жертву все — состояние, детей, доброе имя; единственным возмещением, на которое она притязала за все эти жертвы, было ждать меня, подобно смиренной рабыне, проводить со мной несколько минут в сутки, наслаждаться теми мгновениями, которые я мог бы ей уделить. Она покорно согласилась на двухмесячную разлуку не потому, чтобы эта разлука представлялась ей необходимой, а потому, что я, видимо, желал этого; и теперь, когда она, мучительно отсчитывая день за днем, дождалась срока, который я сам назначил, — я предлагаю ей снова претерпеть эту длительную пытку! Она могла ошибиться, могла отдать свою жизнь человеку жестокому и черствому; я волен распоряжаться своими поступками, но не волен заставить ее страдать — ее, покинутую тем, ради кого она всем пожертвовала.

Вскоре после того как я получил письмо, Элленора приехала; она известила меня о своем приезде. Я отправился к ней с твердым намерением выказать живейшую радость; мне не терпелось успокоить ее сердце и, пусть хоть ненадолго, дать ей счастье и покой. Но она была глубоко оскорблена; она смотрела на меня с недоверием, — она вскоре распознала мою принужденность своими упреками она уязвляла мою гордость; она оскорбительно отзывалась о моих нравственных устоях; она изобразила меня столь жалким в моей слабости, что; я стал возмущаться ею еще сильнее, чем самим собою! Нас обуяла безумная ярость; всякие условности были отброшены, всякая бережность — забыта. Казалось, фурии натравляли нас друг на друга. Мы взаимно попрекали себя всем тем, что измыслила против нас самая лютая ненависть, и два несчастных существа, которые одни во всем мире познали друг друга, одни лишь могли друг друга понять, оценить и утешить, — казались лютыми врагами, с остервенением обоюдно себя терзавшими.

Мы расстались после сцены, длившейся три часа; в первый раз в жизни расстались, не объяснившись, не помирившись. Едва я ушел от Элленоры, как мой гнев сменился глубокой скорбью. Ошеломленный всем, что произошло, я как бы впал в оцепенение. Я изумленно повторял себе мои собственные слова, я не понимал своих действий; я вопрошал себя, что именно могло привести меня в такое неистовство.