Густав Майринк - Голем

– Конечно, это прольет с неба несколько капель счастья… и… и… в… данном случае, это не повредит, но… – он на секунду задумался, – но иногда этим создается тяжелое страдание и для себя и для других. Вовсе не так легко оказывать помощь, как вы думаете, милый друг. Так было бы очень легко спасти мир. Вы не согласны?

– А вы разве не подаете нищим? И часто – все, что у вас имеется, Гиллель? – спросил я.

Он, улыбаясь, покачал головой.

– Мне кажется, что вы вдруг сделались талмудистом, вы стали отвечать вопросом на вопрос. Так трудно спорить…

Он остановился, как будто ожидая возражения, но я снова не понял, к чему собственно он клонит.

– Впрочем, вернемся к теме, – продолжал он, изменив тон, – я не думаю, чтобы той, о ком вы хлопочете, этой даме – грозила непосредственная опасность. Предоставьте событиям идти своим чередом. Хотя и говорят, что «умный» забегает вперед, но умнее тот, кажется мне, кто выжидает и готов ко всему. Может быть, случиться, что Аарон Вассертрум и столкнется со мной – инициатива должна исходить от него, я не сделаю ни шагу, он должен прийти сюда. К вам ли или ко мне, это безразлично. Тогда я с ним буду говорить: его дело будет решить, следовать ли моему совету или нет. Я умываю руки.

Я робко пытался прочесть что-нибудь на его лице. Так холодно и так странно угрожающе он никогда еще не говорил. Но в этих черных глубоких глазах зияла бездна.

«Точно стеклянная стена между ним и нами», – вспомнились мне слова Мириам.

Мне оставалось только без слов пожать ему руку и уйти.

Он проводил меня до двери, и когда я поднялся по лестнице и обернулся, я увидел, что он все еще стоит и дружески кивает мне головой. Совсем как человек, который желал бы сказать еще что-нибудь, но не может.

Я намеревался взять пальто и трость и пойти поужинать в маленький ресторан, где Цвак, Фрисландер и Прокоп каждый вечер проводили время до поздней ночи, рассказывая друг другу необыкновенные истории, но как только я переступил порог моей комнаты, это намерение от меня отпало, точно упала с меня одежда, сорванная чьей-то рукой.

В воздухе чувствовалось напряжение, я не отдавал себе в нем отчета, но оно существовало, как нечто ощутимое, и через несколько секунд так сильно мною овладело, что я от беспокойства не знал, что и сделать: зажечь ли свет, захлопнуть ли дверь, или сесть, или начать ходить по комнате.

Не проник ли кто-нибудь сюда в мое отсутствие и не спрятался ли? Не передался ли мне его страх быть обнаруженным? Быть может, Вассертрум приходил сюда?

Я приподнял гардины, открыл шкаф, заглянул в соседнюю комнату: никого.

И шкатулки никто не сдвинул с места.

Не лучше ли без всяких промедлений сжечь письма, чтоб раз и навсегда освободиться от тревоги?

Я уже полез в жилетный карман за ключом… – но разве необходимо сейчас же это сделать? У меня есть еще время до завтрашнего утра.

Прежде всего зажечь огонь!

Я не мог найти спичек.

Запер ли я дверь? Я сделал несколько шагов назад. И остановился опять.

Откуда вдруг этот страх?

Я хотел упрекнуть себя в трусости: но мысль вдруг остановилась. Сумасшедшая мысль пришла мне в голову: как можно быстрее вскочить на стол, схватить кресло, поднять его и раздробить череп тому, кто там ползет по полу… когда… когда он подойдет ближе.

«Но ведь здесь никого нет, – сказал я себе громко и раздраженно, – разве ты был когда-нибудь трусом?»

Это не помогло. Воздух, которым я дышал, становился разреженным и острым, как эфир.

Хоть бы что-нибудь реальное увидеть, даже самое страшное, и тотчас исчез бы мой страх.

Но не было ничего.

Я осматривал все углы.

Ничего.

Всюду хорошо знакомые предметы: мебель, сундук, лампа, картина, стенные часы – безжизненные, старые, верные друзья.

Я надеялся, что они преобразятся в моих глазах и дадут мне повод объяснить себе давившую меня тревогу каким-нибудь обманом зрения.

И этого не случилось. Они остались верны своей форме. Даже слишком неподвижны для господствовавшей кругом полутьмы.

«Их гнетет то же самое, что и меня, – почувствовал я. Они не решаются сделать малейшее движение».

Почему не тикают часы?

Обступившая напряженность поглощает все звуки.

Я потряс стол и удивился, услышав все же шум.

Хоть бы ветер свистнул под окном! Даже этого нет. Или дрова затрещали бы в печке, – но огонь погас.

И неизменно все та же напряженность в воздухе – без пауз, без перерывов, как струя воды.