Эдвард Форстер - Говардс-Энд

— Какова сумма?

— Пять тысяч.

— Боже милостивый! — проговорил Тибби и покраснел.

— А какой смысл в мелких подачках? Хочется совершить в жизни хоть один поступок — вытащить человека из пропасти, а не совать ему эти ничтожные шиллинги и одеяла, от которых серость становится еще более серой. Не сомневаюсь: все подумают, что я веду себя странно.

— Меня не интересует, что подумают все, черт возьми! — воскликнул Тибби, разгорячившись настолько, что заговорил в несвойственной ему мужской манере. — Но это же половина того, что у тебя есть.

— Меньше половины. — Хелен провела руками по испачканной юбке. — У меня гораздо больше, и прошлой весной в Челси мы пришли к выводу, что для того, чтобы поставить человека на ноги, требуется триста фунтов в год. То, что я даю, составит сто пятьдесят каждому. Это не так уж много.

Тибби не мог прийти в себя. Он не был зол или потрясен и видел, что у Хелен остается достаточно средств, чтобы чувствовать себя спокойно. Но его удивляло, что неразумные люди могу сотворить с собственной жизнью. Ласковые уговоры делу не помогли, и единственное, что ему оставалось, — это заявить, что пять тысяч фунтов лично для него означают огромные хлопоты.

— Я и не надеялась, что ты меня поймешь.

— Я? Я никого не понимаю.

— Но ты это сделаешь?

— Вероятно.

— В таком случае я даю тебе два поручения. Первое касается мистера Уилкокса, и здесь я надеюсь на твое благоразумие. Второе касается денег, о нем не следует никому говорить, и оно должно быть выполнено слово в слово. Ты завтра же пошлешь сто фунтов по адресу молодого человека.

Тибби проводил Хелен до станции. Они шли улицами, красота которых с их стоящими вплотную друг к другу зданиями никогда его не смущала и никогда ему не надоедала. Прекрасное создание рук человеческих поднималось в безоблачное небо своими куполами и шпилями, и лишь средоточие вульгарности вокруг перекрестка Карфакс доказывало, насколько эфемерен этот фантом и насколько неубедительны его претензии представлять собою всю Англию. Хелен, вновь повторявшая ему свое поручение, ничего не замечала: ее мысли были заняты Бастами, и она медленно, словно припоминая подробности, говорила о разразившемся скандале, что, наверное, привлекало внимание прохожих. Она проверяла, насколько верно выстроены ее суждения. Лишь раз Тибби спросил ее, зачем нужно было везти Бастов прямо на свадьбу к Иви. Замерев, словно испуганное животное, она спросила:

— По-твоему, я повела себя неправильно?

Ее глаза и зажатый рукой рот не раз вспомнились ему, пока их не поглотила тень церкви Девы Марии, перед которой он потом еще раз остановился на обратном пути.

Будет нелишним проследить, как Тибби выполнил поручения. Маргарет вызвала его к себе на следующий же день. Она была испугана бегством Хелен, и Тибби пришлось признаться, что Хелен заезжала к нему в Оксфорд.

— Она беспокоилась по поводу сплетен о Генри? — спросила Маргарет.

И он ответил:

— Да.

— Я так и знала! — воскликнула она. — Я ей напишу.

Тибби почувствовал облегчение.

Затем он послал чек по указанному адресу и сообщил также, что через некоторое время ему поручено послать адресату еще пять тысяч фунтов. На это пришел ответ, очень вежливый и спокойный — именно такой, какой дал бы и сам Тибби. Чек был возвращен, от денег писавший отказывался, поскольку они ему не требовались. Тибби переслал письмо Хелен, добавив от чистого сердца, что Леонард Баст, в конце концов, оказался весьма достойным человеком. От Хелен пришло истеричное письмо. Тибби следовало не обращать на этот ответ никакого внимания, он должен был отправиться к Бастам немедленно и сказать, что она требует, чтобы они взяли деньги. Тибби поехал. Его встретили разбросанные книги и фарфор с орнаментом. Бастов только что выселили за неуплату, и никто не знал, где они нашли себе новое пристанище. Между тем Хелен начала совершать какие-то непродуманные операции на бирже и даже продала свои акции в железнодорожной компании «Ноттингем и Дерби». Несколько недель она ничего не предпринимала. Потом вновь вложила деньги, на этот раз следуя совету своих биржевых брокеров, и в результате стала богаче, чем раньше.

Дома умирают по-разному, уходя в небытие подобно людским поколениям: некоторые — с трагическим грохотом, некоторые — бесшумно, но обретая иное бытие в городах-призраках, а из некоторых — и такова была участь дома на Уикем-плейс — душа уходит прежде, чем погибает тело. Дом пришел в упадок весной, разбередив сестер гораздо сильнее, чем они готовы были признать, и заставил каждую обратить свои взоры в неизвестные им дотоле края. К сентябрю он уже стал трупом, лишенным чувств и почти утратив все то святое, что навевало воспоминания о тридцатилетнем периоде счастья. Из его закругленных вверху входных дверей вынесли мебель, картины, книги, и вот уже полностью выпотрошенной оказалась последняя комната и с грохотом покатился прочь последний фургон. Дом простоял еще неделю-другую, вытаращив глаза и как будто удивляясь собственной пустоте. Потом он рухнул. Пришли рабочие и сровняли его с землей. Обладатели недюжинных мускулов, подвыпившие и добродушные, они были не самыми плохими могильщиками для дома, который всегда имел человеческий нрав и не принимал культуру за конечную цель бытия.