Эдит Уортон - Риф, или Там, где разбивается счастье

Оуэн Лит не поехал с мачехой в Живр. В ответ на ее предложение он объявил о своем намерении остаться в Париже еще на день или два.

На следующее утро Анна уехала одна первым поездом. Дарроу собирался последовать за ней днем. Когда Оуэн покинул их предыдущим вечером, Дарроу подождал, пока она заговорит, и, не дождавшись, спросил: действительно ли она желает, чтобы он вернулся в Живр. Та без слов утвердительно кивнула, и он добавил:

— Чтобы ты знала: я на многое готов ради Оуэна, кроме одного — возвращаться для того, чтобы меня снова прогоняли.

— Нет… нет!

Он подошел ближе и взглянул на нее, она тоже шагнула навстречу. Все ее страхи улетучились, когда он обнял ее. Чувство, охватившее ее, было не похоже на то, что она испытывала прежде, — неясное и смутное, с затаенными стыдом и ненавистью, но, однако, и богаче, глубже, более захватывающее. Она запрокинула голову и закрыла глаза под его поцелуями. Теперь она знала, что никогда не сможет от него отказаться.

И все же наутро она попросила его позволить ей вернуться в Живр одной. Хотелось иметь время, чтобы подумать. Она была убеждена, что произошедшее неизбежно, что она и Дарроу принадлежат друг другу, и он был прав, говоря, что никакая прошлая глупость не сможет развести их. Если в ее чувстве к нему появился новый оттенок, то это дополнительная острота. При виде его она испытывала беспокойство, неуверенность — чувство незавершенности и страстной зависимости, противоречащее ее представлению о своем характере.

Частично причиной желания остаться одной было осознание этой перемены. Уединенность внутренней жизни породила в ней привычку к этим часам самоанализа, и она нуждалась в них, как в утреннем купании в холодной воде.

В дороге она пыталась взглянуть на то, что произошло, в свете своего нового решения и неожиданного освобождения от мучений. Она будто прошла некий огненный обряд посвящения, из которого вышла опаленная и дрожащая, но прижимая к груди волшебный талисман. «Однажды вы поймете!» — крикнула ей Софи Вайнер, и то же самое сказал Дарроу. Они подразумевали, предположила она, что, когда она постигнет лабиринты и темные закоулки своей души, ее суждения о других будут менее категоричны. Что ж, теперь она знает — знает свои слабости и силу, о которых не догадывалась, и глубокий разлад и еще более глубокую связь между мыслями и безрассудными желаниями…

Она с беспокойством задумалась об Оуэне. По крайней мере, удар, который обрушится на него, будет нанесен не ее рукой. У него останется впечатление, что разрыв с Софи произошел по причинам банальным, по каким обычно расходятся люди, — хотя он должен потерять ее, его память о ней не будет отравлена. Анна ни на миг не позволяла тешить себя иллюзией, будто повторно подтвердила обещание, данное Дарроу, ради того, чтобы уберечь пасынка от нового страдания. Она знала, что ухватиться за самое дорогое для нее заставил неодолимый порыв и что появление на сцене Оуэна было лишь поводом для ее решения, а не причиной; однако понимание, от чего она уберегла его, было ей поддержкой. Как если бы ее путеводная звезда озарила своим светом неизведанные пути.

Во всех этих раздумьях подспудным течением присутствовала абсолютная вера в Софи Вайнер. Она думала о девушке со смесью неприязни и доверия. Для ее гордости было унизительным видеть родственные порывы в характере, который хотелось бы чувствовать чуждым ей. Но что на самом деле представляла собой девушка? Похоже, у нее не было никаких моральных принципов, а вот нюансов — без счета. Она отдалась Дарроу и утаила эту историю от Оуэна, явно испытывая не больше стыда, чем вульгарнейшая авантюристка, и вместе с тем мгновенно повиновалась голосу сердца, когда оно отвратилось от одного, чтобы служить другому.

Анна пыталась представить, какой, наверное, была жизнь девушки: какой опыт, какое общение сформировали ее. Но воспитание, полученное ею самой, было слишком несравнимым — завесу над некоторыми вещами она не могла поднять. Она вспомнила свою замужнюю жизнь, и то бесцветное однообразие приобрело дух исключительной сдержанности и порядка. Не потому ли, что она была столь безразличной, прошлая жизнь виделась ей такой? Теперь ее поразило, что она никогда не задумывалась о прошлом мужа и не интересовалась, чем он занимался и где бывал, когда уходил из дому без нее. Если бы ее спросили, о чем, как она полагает, думает ее муж, бывая один, она бы мгновенно ответила: о своих табакерках. Никогда ей не приходило в голову, что у него могут быть страсти, интересы, занятия, о которых она ничего не ведала. Однако он довольно регулярно ездил в Париж — под предлогом посещения аукционов и выставок или переговоров с дилерами и коллекционерами. Она пыталась представить, как он, подтянутый, элегантный, красиво причесанный и напомаженный, идет, крадучись, по тихой улочке и, оглянувшись, юркает в дверь. Теперь она поняла, что он был ей безразличен, — тогда, скорее всего, он искал, чем возместить ее холодность? Все мужчины таковы, полагала она, — несомненно, ее наивность забавляла его.