Эдит Уортон - Риф, или Там, где разбивается счастье

Вначале он не испытывал какой-то особой ответственности. Он был доволен тем, что взял верный тон и убедился в своей способности не отступать от него. Почему-то казалось, что всей этой истории, несмотря на ее вульгарное обрамление и неизбежные прозаические аналоги, предстояло разыграться в некоем не отмеченном на картах пространстве за пределами обыденности. Это было не похоже ни на что, случавшееся с ним прежде или о чем он когда-либо мечтал; и тем не менее поначалу представлялось, что он с честью справится.

Возможно, так оно и было бы, если б только не трехдневный дождь. Дождь все переиначил. Он лишил картину перспективы, затянул сетью загадочность удаленных планов и очарование средних, выпятил всю банальность ближнего плана. Этой ситуации было не помочь, сколько над ней ни размышляй; а злосчастные обстоятельства принуждали помимо воли именно к размышлению и именно об этом…

Сигара вновь потухла, он бросил ее в камин и, погруженный в смутные мысли, начал вставать, чтобы найти другую. Но самое это движение, чтобы подняться со стула, требовало такого усилия воли, на какое он был не способен, и он откинулся назад, прикрыв глаза и слушая стук дождя.

Внимание привлек другой звук. Это был скрип открывающейся и закрывающейся двери, которая вела из коридора в соседний номер. Он сидел неподвижно, не открывая глаз; но теперь другая картина вопреки его желанию проникла под смеженные веки. Это была фотографически точная картина соседней комнаты. Она встала перед ним со всем, что в ней находилось, столь же отчетливо, как его собственная комната. Прозвучали шаги, и ему было ясно, куда они направляются, что из мебели заденет юбка, где шаги, возможно, затихнут и что, скорее всего, их задержит. Он услышал другой звук и узнал в нем шорох мокрого зонта, опускаемого в черную мраморную подставку возле камина, у топки. Он уловил скрип петли и мгновенно определил, что это открылась дверца шкафа у противоположной стены. Затем словно мышка пискнула — это выдвинулся ящик, верхний ящик комода возле кровати; последовавший стук сказал о туалетном зеркале красного дерева, неплотно сидевшем на разболтавшихся штифтах…

Шаги вновь пересекли комнату. Странно, насколько лучше он знал их, чем особу, которой они принадлежали! Теперь они приближались к двери, соединявшей обе комнаты. Он открыл глаза. Шаги замерли, и на мгновение воцарилась тишина. Затем раздался тихий стук. Он не ответил и секунду спустя увидел, что ручка двери нерешительно повернулась. Он снова закрыл глаза…

Дверь открылась, и шаги раздались в комнате, осторожно приближаясь к нему. Он не открывал глаз и расслабился в кресле, притворяясь спящим. Снова тишина, потом нерешительное мягкое приближение, шуршание платья за спинкой кресла, тепло ладоней, коснувшихся его век. Ладони еще пахли духами, которые он купил ей на бульварах… Он открыл глаза и увидел письмо, падающее из-за плеча ему на колено…

— Я тебя потревожила? Извини! Мне передали его только что, когда я вошла.

Прежде чем он успел подхватить его, письмо скользнуло между колен на пол. Оно лежало адресом вверх у его ног, и, пока он сидел и смотрел на твердый изящный почерк на серо-голубом конверте, сзади протянулась рука и подняла его.

— О, не надо… не надо! — вырвалось у него.

Он наклонился и перехватил руку. Ее лицо было рядом.

— Что не надо?

— Утруждаться, — пробормотал он.

Он отпустил руку и нагнулся. Схватил письмо, пальцы оценили его толщину и вес, прикинули количество страниц.

Неожиданно он почувствовал руку на своем плече и понял, что ее лицо все еще склоняется над ним и сейчас придется взглянуть на него и поцеловать…

Но сперва он наклонился вперед и швырнул нераспечатанное письмо в огонь.

Октябрьский предвечерний свет падал на старинный дом с островерхой крышей, крылья которого, из кирпича и желтоватого камня, окаймляли просторный, поросший травой двор, затененный шелестящими липами.

От украшенных геральдическими щитами столбов при въезде во двор ровная подъездная дорога, тоже обсаженная липами, вела к воротам с белыми перекладинами, за которыми продолжалась далее, прорезала лес и уходила в сине-зеленое марево неба, где громоздились белые облака.

Во дворе стояла женщина. Она держала над головой зонтик и смотрела то на фасад дома с двумя рядами ступеней, сходившимися перед застекленной дверью под рельефным изображением военных трофеев, то на дорогу, прорезавшую лес. Ее вид говорил скорее не об ожидании, а о раздумье: она, казалось, не столько высматривала кого-то или прислушивалась, не приближается ли кто, сколько впивала в себя окружающую картину. Тем не менее было ясно, что вид этот ей не в диковинку. Взгляд ее не горел увлеченностью первооткрывателя, наоборот, она смотрела на знакомое окружение так, словно, по некой личной причине давно не виденное, оно вдруг предстало перед ней с нежеланной яркостью.