Эдит Уортон - Риф, или Там, где разбивается счастье

У нее был талант мгновенно давать определения вещам, и ответы на его вопросы о жизни, которую она вела с четой Фарлоу между эрами Хоуков и Мюррет, открыли перед ним своеобразную сторону парижского быта. Сами Фарлоу — он художник, она «журналистка» — зримо предстали перед ним во всем их бескорыстном простодушии: пожилая пара из Новой Англии со смутной жаждой гражданской свободы, жившая в Париже так, словно то был какой-нибудь массачусетский пригород, уповая на «возвышенную сторону» галльской натуры. С равной живостью девушка описала ему фигуры, составлявшие круг знакомых, что был для миссис Фарлоу источником «Внутреннего взгляда на французскую жизнь», публиковавшегося под ее именем в ведущем новоанглийском журнале: румынскую даму, приславшую им билеты на постановку ее трагедии; пожилого французского господина, который после недельного пребывания в британском Фолкстоуне принялся переводить английские романы для провинциальной периодики; даму из Уичиты, штат Канзас, пропагандистку свободной любви и отмены корсета; вдову пастора из Торки, который написал «Путеводитель по иностранным картинным галереям для английских дам»; и русского скульптора, который питался одними орехами и «почти наверняка» был анархистом. Они составляли ядро этого общества, периферию же — музыканты, архитекторы и прочие американские студенты, которые успешно представлялись богатому воображению миссис Фарлоу «центром университетской жизни», «Салоном Фобур Сен-Жермен», группой парижских «интеллектуалов» или «срезом» монмартрского общества; но даже ее способности извлекать из общения с этими людьми самый разнообразный литературный материал было недостаточно для постоянного поддержания «Внутреннего взгляда», и бывали дни, когда — пейзажи мистера Фарлоу в равной мере не находили покупателя — временное отступление в провинцию (впоследствии используемое для «Картинок усадебной жизни») становилось для отважной пары необходимым.

Пять лет пребывания в мире миссис Мюррет, вместе с усилением нежности Софи к чете Фарлоу, почти не оставили у нее иллюзий об их возможности устроить ее судьбу; и она не скрывала от Дарроу, что ее планы относительно театра были самые неопределенные. Они зависели главным образом от проблематичной благосклонности престарелой комедиантки, с которой миссис Фарлоу была поверхностно знакома (и широко использовала это знакомство в своих заметках «Звезды французской сцены» и «За кулисами „Комеди Франсез“») и которая однажды слышала, как мисс Вайнер декламировала «Майскую ночь» Альфреда Мюссе, и выказывала знаки одобрения.

— Но я, конечно, знаю, чего все это стоит, — бросила девушка в очередном проблеске проницательности. — И потом, вряд ли такое несчастное ископаемое, как мадам Доль, способна сейчас заставить прислушаться к себе, даже если она действительно думает, что я талантлива. Но она может представить меня нужным людям, или хотя бы порекомендовать. Если бы мне удалось достаточно заработать, чтобы брать уроки, я бы прямо пошла учиться к кому-нибудь из великих. Я очень надеюсь, что Фарлоу подыщут мне такую возможность — работу в какой-нибудь американской семье в Париже, которая захочет, как семейство Хоук, чтобы я «сопровождала» их, и которая оставит мне достаточно времени для учебы.

На рю де ла Шез они мало что узнали, кроме точного адреса четы Фарлоу и того, что перед отъездом те передали квартиру в поднаем. Добыв эти сведения, Дарроу предложил мисс Вайнер пройтись по набережной до маленького ресторанчика с видом на Сену и там за plat du jour [4] Дежурное блюдо (фр.) . обсудить, что делать дальше. От долгой прогулки у нее раскраснелись щеки, свидетельствуя о том, что она нагуляла здоровый аппетит, удовлетворить который не возражала в компании Дарроу. Вернувшись к реке, они зашагали в направлении Нотр-Дама, то и дело останавливаясь из-за непреодолимой тяги молодого человека застывать над книжными развалами или любоваться красотой открывающихся панорам. Два года его глаза были вынуждены довольствоваться атмосферными эффектами Лондона, таинственным слиянием темного нагромождения зданий и низкого неба цвета битума; и прозрачность французского воздуха, что делала зеленые сады и серебристый камень столь классически ясными и одновременно гармонично сочетающимися, поражала его, как будто Париж обладал живым разумом. Каждая линия строений, каждая арка мостов, самое течение полноводной светлой реки между ними способствовали этому впечатлению, все в отдельности отсылало к некой чувственной памяти; так что для Дарроу во время прогулок по парижским улицам город всегда уподоблялся разворачивавшемуся громадному гобелену, источавшему бесчисленные ароматы, которыми пропитался за столетия.