Оулавюр Сигурдссон - Избранное

Прав ли Лофтюр Лофтссон? «Весь род человеческий», — сурово написал он, а значит, вина падала на меня так же, как и на других. Значит, я, так же как и другие, по природе своей отчасти преступник. Значит, и моя покойная бабушка, которая жалела всех и вся, несла некоторую ответственность за злодеяния своей эпохи. Вина моей матери — в чем она заключалась? А в чем моя вина? Разве я не стремился сделать что-нибудь хорошее, быть полезным в чем-то? Не сводится ли идея писателя к древней и простой теории о борьбе бога и дьявола, добра и зла, света и тьмы, Ахурамазды и Ахримана [148] Персонажи авестийской (древнеиранской) мифологии. Ахурамазда — божество добра и света; Ахриман — дух зла. ?

Я почувствовал, что мои мысли начинают туманиться. Может быть, я искажал слова Лофтюра Лофтссона, незаслуженно обижал этого известного человека. Его требование беспристрастного самопознания, разумеется, справедливо, хотя и не ново. Еще в древности говорили: познай самого себя. А я долгое время не подчинялся этому призыву. Тот, кто не знает своих корней, не знает самого себя. Я знал свои корни только наполовину, знал о своем отце, только что он был моряком и погиб до моего появления на свет. Я не мог обратиться к матери за более подробными сведениями, так как она умерла, когда мне шел второй год, а бабушка либо умолкала, либо переводила разговор на другую тему, как только я начинал интересоваться отцовской родословной. Мало-помалу в моем детском мозгу укоренилось представление, что мой приход в этот мир был не особенно желательным. В течение нескольких лет я много раз обещал себе поехать в Дьюпифьёрдюр к пастору Триггви и расспросить его об отце. Пастор Триггви наверняка что-то знал, ведь он был близким другом моей бабушки, крестил меня и конфирмовал.

Этим летом из поездки в Дьюпифьёрдюр вряд ли что выйдет. А потом… да, потом она состоится, может быть на будущий год. Через две недели вернется Эйнар, и Вальтоур сможет обойтись в редакции без меня, а я отправлюсь с палаткой на озеро Тингвадлаватн, к тем добрым людям, с которыми познакомился в прошлом году. Я мечтал, как спокойным летним вечером заберусь в палатку и буду слушать журчание источников. Мечтал, как буду лежать без сна в ночных сумерках и слушать. Слушать, как вода бежит по камням, задевая прибрежную траву, как она тихим и чистым голосом поет свою извечную песню, шумит и плещет. А потом засну.

Внезапно мне почудилось, будто надо мной нависла опасность. Вскочив на ноги, я схватил фотографии матери и бабушки, сбежал в темноте по лестнице и вышел из дома. В волнении, охватившем меня, я забыл об управляющем Бьярдни и о фру Камилле и понятия не имел, от чего я бегу, знал только, что на карту поставлена жизнь и надо спасаться, бежать — прочь!

Куда?

В Дьюпифьёрдюр? К источникам на Тингвадлаватн?

В темноте не было видно ни проблеска света, ни звезды, ни месяца — лишь призрачные огоньки, которым, как я понимал, доверять было опасно. После долгих блужданий я вышел на какую-то улицу, во тьме по обе стороны таилось что-то колдовское, непостижимое, чему я не хотел покориться.

— Куда ты идешь? — спросил знакомый голос.

— К источникам! — ответил я.

И справа, и слева от меня таилось во тьме колдовство, и мелодия непрерывно менялась, но света не было — только блуждающие огоньки, только наваждения.

Голос спросил:

— Куда ты идешь?

— К источникам! — ответил я, не замедляя шага.

И в тот же миг почувствовал, что кто-то пытается выхватить у меня фотографии матери и бабушки. Я не знал, кто это, но не уступил и вырвался. И вновь этот кто-то бросился на меня еще напористей, чем раньше, и вновь я, отчаянно сопротивляясь, не отдал лапам тьмы фотографий матери и бабушки. По обе стороны таилось что-то колдовское, чему я не хотел покориться, и лишь кое-где обманчиво и холодно сверкали блуждающие огни. Я уже давно был в пути, устал и вдруг почувствовал, что силы мои иссякли. Но, уже готовый уступить жадным лапам фотографии матери и бабушки, я громко позвал на помощь: «Папа!» — и проснулся от собственного крика.

Я заснул прямо в одежде. И видел кошмарный сон. Я был в поту, сильно билось сердце. Обе фотографии, едва различимые в сумерках, глядели на меня. Опомнившись, я быстро зажег свет и посмотрел на часы. Почти полдвенадцатого. Я вынул из ящика постельное белье, постелил себе на кушетке и подумал, что лучшее средство стряхнуть наваждение — это поставить пластинку, Шестую симфонию Бетховена. Однако я не рискнул завести патефон, ведь было почти полночь — хозяева уже легли, и фру Камилле не понравится, если я нарушу их покой. Но мелодия второй части симфонии зазвучала в моей душе, придавая мне силы и доставляя грустное утешение.