Зигфрид Ленц - Урок немецкого

Как неподвижно все лежит предо мною, отдавшись в мое распоряжение, — равнина, резкий свет, кирпичная дорожка, торфяные пруды, табличка, прибитая к облезлому столбу; как спокойно все всплывает из подводных сумерек — лица, скособоченные деревья, предвечерние часы, когда стихает ветер, — все это возникает в моей памяти, и я снова стою босиком под табличкой, наблюдая художника или только плащ художника, который, устремляясь к полуострову, треплется над дамбой. У нас стоит северная весна с соленым воздухом и холодными ветрами, и я снова жду в своем тайнике, в старой тележке без колес, с задранным кверху дышлом, жду сестру Хильке с ее женихом, они собрались на полуостров за чаячьими яйцами.

Скуля и клянча, я просился с ними, но Хильке не пожелала меня взять. Еще чего, фыркнула она, а потому я скорчился на щелястой платформе тележки, дожидаясь, чтобы по возможности незаметно за ними пойти. Отец сидел в своей тесной конторе, куда вход был мне настрого воспрещен, и своим округлым почерком писал отчеты, тогда как мать заперлась в спальне, как делала часто в ту злополучную весну, когда Хильке впервые привезла к нам своего нареченного, своего Адди, как она называла Адальберта Сковронека. Я услыхал, как они вышли из дому, и увидел в щель, как они проходят мимо сарая. Хильке — впереди, со своей привычно властной, самоуверенной манерой, он — как всегда, на прямых ногах, отставая на шаг. Тут тебе ни сплетенных пальцев, ни скрещенных за спиною рук, нащупывающих местечко на талии у подружки, ни красноречивых касаний — и так все время, пока под свистящий шелест дождевиков они приближались к кирпичной дорожке, а потом, ни разу не оглянувшись, свернули к дамбе. Они шли, будто и не догадываясь, что за ними следят, шли скованно, до смешного одинаковой походкой, стараясь показать, что единственное, к чему они стремятся, — это чаячьи яйца. Неестественно прямая спина, тяжелая поступь, точно они шагают в свинцовых сапогах, боязнь дотронуться друг до друга — все это, казалось, проистекает оттого, что в спальне слегка шевелится занавеска, то поднимаясь и набухая, то опадая, отдернутая нетерпеливой рукой.

Я знал, что она стоит у окна. Знал, что она смотрит вниз, осуждая и бесясь по-своему, с застывшим суровым красноватым лицом, надменно скривив губы. «Цыган», — только и сказала она отцу негромко и злобно, узнав, что Адди Сковронек — музыкант, что он играет на аккордеоне в том самом гамбургском отеле «Пацифик», где Хильке служит кельнершей. «Цыган», — сказала она и заперлась в спальне, Гудрун Йепсен, материнская кариатида в моих пропилеях.

Я спокойно лежал в тележке, припав виском к доскам и подтянув колено; я наблюдал за занавеской и прислушивался к голосам, удаляющимся по направлению к дамба и к морю, до тех пор, пока за окном спальни все не угомонилось и не смолкли голоса, а тогда, отжавшись на руках, я спрыгнул с тележки, скользнув в ров рядом с дорогой и, прячась на откосе, последовал за знакомой парочкой.

Хильке несла лукошко. Она шла, слегка наклонясь, словно готовясь к разбегу, чтобы одним прыжком вырваться из домашнего плена. Ее побеленные мелом парусиновые туфли светились на красной кирпичной дорожке. Длинные волосы, которые дома свободно ниспадают на плечи, Хильке убрала за воротник плаща, но недостаточно глубоко и плотно, и они выбивались густыми прядями, отчего сзади не видно было шеи и голова казалась приплюснутым шаром. Ее тесно смыкающиеся ноги с твердыми, чуть свернутыми внутрь икрами, казалось, вот-вот споткнутся, они терлись друг о друга, задевали друг друга, но она этого не замечала и, должно быть, так и не знала за собой — в этом тоже сказывалась та безоглядная, слепая устремленность, которая наблюдалась во всех ее делах и начинаниях. «Муравей, — думал я, — как есть рыжий муравей». Она ни разу не обернулась, чтобы что-то проверить или в чем-то убедиться. Тогда как Адди-аккордеонист то и дело быстро и пытливо озирался; в его походке чувствовалась легкая мешкотность, неуверенность, и у меня проснулось опасение, как бы он меня не обнаружил или как бы ему вместо чаячьих яиц не захотелось чего-то совсем другого. Он сунул руки в карманы плаща и курил, оттого что продрог, ветер относил за его плечо порхающие облачка дыма. Время от времени он прыжком поворачивался и несколько шагов проходил спиной к ветру, скорчившись в своем дождевике, и тогда я видел его лицо, бледное лицо с воспаленной шершавой кожей, которому, казалось, было свойственно одно только выражение — приветливой снисходительности; этим выражением он встречал окружающих и не расставался с ним, даже замечая, что моя мать не предлагает ему сесть или что соседи, куда уводила его Хильке, не обращаются к нему ни с самомалейшим вопросом. Глядя на него, трудно было понять, что его гнетет или, наоборот, радует и чего он боится, поскольку лицо его неизменно выражало эту видимость приветливого снисхождения. Таким он явился к нам и таким навсегда остался у нас в памяти.