Скиталец - Огарки

Но кругом расстилалась и молчала огромная водная ширь, блестящая под лучами солнца.

Молодецкий курган остался далеко позади них, сделался маленьким, а песчаный берег был еще далеко. Волга здесь разливалась версты на три.

Доплыв до середины реки, они долго кричали, пока не охрипли.

Северовостокова нигде не было.

Огарки бросили весла, умолкли и задумались.

Сокол, сняв шапку, перекрестился.

— Царство небесное! — сказал он строго и мрачно.

Тогда и остальные, при всем их равнодушии к религии, обнажили головы и тихо прошептали:

— Царство небесное!

— Хороший был огарок, а как умер глупо!

— Главное — молодой еще… жалко!

— Некролог напишу! — сказал Небезызвестный.

Они повернули лодку обратно и поплыли опять к Молодецкому кургану в глубоком печальном безмолвии.

Но лишь только подъехали они к берегу, как откуда-то издалека доплыл до них могучий знакомый голос…

— Это он! — радостно закричали огарки, подняли весла и прислушались.

На далеком песчаном берегу Волги пел Северовостоков, и голос его разносился на три версты кругом:

— Орет! — радостно закричали огарки. — У, Балбес проклятый, сколько людям крови испортил, подавиться бы тебе!.. Айда, ребята, скорее к нему!.. Хорошо, что хоть хайло-то у него, как у влюбленного осла!..

И огарки, дружно работая веслами, снова поплыли за три версты.

А Северовостоков орал все громче и ужаснее, забираясь на самые верхние ноты:

Это была волжская разбойничья песня. Огарки мчались прямо на голос.

гремело по реке.

Степка-Балбес долго пел еще и кончил песню громовой размашистой нотой.

Только через час переплыли они Волгу и причалили к песчаной отмели лугового берега.

Под лучами полуденного солнца Северовостоков давно уже спал нагой на песке. Он лежал вниз лицом, положивши косматую голову на вытянутые могучие руки; голова его и грудь были на берегу, а все тело по пояс лежало в воде: ленивые волны медленно перекатывались на его спину и снова сбегали с худого, мускулистого, словно вылитого из бронзы тела. И казался он какой-то символической фигурой, странным исчадием Волги, наполовину принадлежащим ей и заснувшим в энергичной позе стремления вперед.

Отъезжавших огарков пришли провожать на конторку парохода Павлиха, Сокол и Гаврила.

Явились еще певчие — девять басов архиерейского хора, вся басовая партия, и регент Спиридон — провожать Северовостокова.

Опять было прелестное весеннее утро. Волга дышала привольем, свежестью, отрадой.

Огромный двухэтажный пароход, белый, как лебедь, пыхтя и выпуская в воду пары, зашевелил могучими лопастями колес и стал медленно отходить от конторки.

На верхней площадке его сгрудилась густая толпа отъезжавших; внизу, на конторке, не менее густая толпа их родных и знакомых. Слышались восклицания, приветствия, прощальные пожелания.

В воздухе мелькали платки.

На корме стояли Северовостоков, Савоська, Толстый и Небезызвестный.

На конторке с растроганными лицами замерли Сокол и Гаврила. Подле них тихо плакала Павлиха.

Пароход пошел. Огарки кланялись, махая шляпами и платками.

Когда, наконец, пароход отошел на середину Волги и стал круто поворачивать вниз по течению, архиерейские басы выстроились все в ряд, регент поднес к уху камертон, задал тон и взмахнул рукой: басы мощно и стройно, все враз и в одну ноту, заревели оглушительными голосами:

— Про-ща-а-ай!

Толпа шарахнулась от них.

Северовостоков долго не отвечал им. На корме парохода едва можно было различить его картинную фигуру в широкополой шляпе.

Только когда пароход совсем перевалил на другую сторону реки, оттуда доплыл густой, круглый и могучий ответ в ту же самую ноту:

— Про-ща-а-ай!

Голос его, плотный, цельный и громадный, дошел, как волна, издалека и долго катился по реке.

И сразу все почувствовали превосходство этого благородного, кованого голоса над всеми девятью архиерейскими басами.

Пароход быстро удалялся и скоро исчез вдали, за изгибом реки.

С конторки все разбрелись.

— Эх, соколы! Улетели вы! — все еще глядя на блестящий горизонт, с чувством воскликнул кузнец. — Подались наши на новые места!