Рене Маори: Темные зеркала

Когда караван Гульзор приблизился к воротам города, они оказались открытыми. Вокруг стены была мертвая пустыня, но она была и за стеной. Умолкли фонтаны, осыпались и высохли деревья. Но самым страшным оказалось то, что древесная чума, занесенная голубями, изменила свою природу. Все население города унесла черная смерть. По засыпанной песком дороге вошли они в сад правителя, но только черные остовы гранатовых деревьев, как скелеты торчали из песка. Братья вошли в покои, где там и сям виднелись тела прислужников и танцовщиц. И в самой дальней спальне они обнаружили тело самого правителя, на лице которого застыла маска скорбного недоумения.

В ужасе братья бросились к своему каравану, и увидели, что всех людей их кишлака уже посетила черная смерть. Один за другим они падали на землю и застывали недвижными. А за ними, в раскрытые вороты двигалась пустыня, готовясь поглотить то, что еще было живо.

Давно это было. Но неблагодарность человеческая была еще раньше и останется во веки веков.

Было два часа пополудни, когда я, перечитав свежеисписанные убиристым почерком страницы, вдруг испугался мыслей, занимавших меня последние несколько дней. Поразмышляв еще пару минут над странностями собственных чувств, я с удивлением заметил, что легкий испуг начинает перерастать в животный ужас. Я резко оглянулся, но никто не стоял за моей спиной с тяжелым подсвечником в руках, никто не грозил кочергой из темного угла – из чего я заключил, что ужас этот – продукт нервического происхождения, и создан как моей впечатлительностью, так и чем-то еще более ирреальным – чем-то сквозящим и смутным, расположившемся между строк неоконченного рассказа. А сквозило там вот что: никогда, ни под каким видом этот рассказ не увидит света, назовись он хоть новеллой. «А если вдруг?..» – пискнула слабая надежда, но тут же была подавлена. Ибо слова, написанные только что шариковой ручкой, были противны роду человеческому, неестественны и вредны.

Ровно через пятнадцать минут я откинулся наболевшей головой на спинку кресла и закрыл глаза, намереваясь пережить эту трагедию в одиночестве.

«Самое трудное – это метаться между объективной реальностью и общественным мнением, – сказал я себе. – Вечно кто-то качает головой и, омерзительно цокая языком, укоряет: Ай-ай-ай, мы предоставили вам полную свободу вашего слова, а вы (такой-сякой) написали чушь и даже в некотором смысле клевету. Помилуйте, разве такой мир вас окружает?»

Противно, а как же. Но еще противнее, когда этот самый добровольный цензор устроился не где-то, а в вашей собственной голове. И где же при всем этом она – эта самая объективная реальность?

Развалившись в кресле и не открывая глаз, я все пытался вспомнить, когда и кто так сильно ударил меня по пальцам, что я до сих пор продолжаю лгать. Всегда знаю, что можно говорить, а чего нельзя. Всей душою люблю то, что любить нельзя, но теряю дар речи, когда нужно поведать это вслух. Да еще и перед написанным на бумаге, испытываю настоящий ужас. «Ужас!» – зловеще прошептал я, и это меня добило. Добило потому, что патетически произнося слово «ужас», я опять лукавил. Придумал громкое имя маленькому-малюсенькому подлому страху. Я боялся показаться с м е ш н ы м. Моя реальность оказывалась недостаточно объективной, а мнение прохожего молодца приравнивалось к гласу Божьему. М о я реальность была не в состоянии противостоять фразе, оброненной всуе и тут же забытой – она съеживалась и мгновенно превращалась в глупость. Соответственно и я превращался в идиота. Но ведь не выглядел же идиотом ***, ни в одной строке, хотя и его, мягко выражаясь, не очень-то воспринимал пресловутый прохожий молодец. Неожиданно для себя, я панически закомплексовал перед ***, и это походило на следующий этап, стремительно развивающегося невроза. «Остановись! – отчаянно приказал я себе. – Замри! Перестань думать!» Легко сказать – «перестань думать», дурные мысли ведут себя иногда назойливее мух. Но я честно боролся, превращая измученный мозг в круглый белый, идеально гладкий шарик.

Трудно понять, в какое именно мгновение начали происходить перемены. Вдруг чуть приметный ветерок подул и запахи чуть-чуть изменились. Собственный запах кабинета был мне уже давно знаком, и я не чувствовал его, но в воздухе появилось что-то новое. И ручка кресла вдруг стала ощущаться по-другому под правой ладонью. Почему только под правой? Не знаю, понятия не имею. Но реальность стала другой, может быть даже «объективной». Я-то твердо знал, что стоит только открыть глаза – и все станет по-прежнему. Мне же совсем не хотелось никаких возвратов. Я представил себя тем небезызвестным японцем, который однажды, вот так закрыв глаза, очутился на корабле, плывущем в неведомую страну. Конечно, он был японцем, а у них всякое может случиться...