Рене Маори - Темные зеркала. Том второй

– А к какому жанру вы относите эту, с позволения сказать, литературу?

– Я бы определил ее как сюрреалистический экзистенциализм.

– А подлиннее слова вы не могли найти? Так ведь и язык сломать недолго.

Маори тоскливо посмотрел редактору прямо в лицо:

– Разве в этом дело? Я хочу всего-навсего издать повесть и желательно в вашем издательстве. Больше ничего.

– И этого слишком много. Вы, кстати, заметили, что в вашей повести нет ни одного женского образа? Ответьте, почему?

– Наверное, они были неинтересны. Зачем же загромождать...

– Тогда я вам скажу, почему. А потому, милостивый государь, что каждый персонаж вашего произведения – это вы сам. Вы и Крон (будь он неладен), и Диоген, и, как его там – Иоганнес. Все это вы. И говорит это только о недостатке мастерства. Внутренний диалог – сильная вещь, но только тогда, когда он написан рукой настоящего художника. Читайте классиков, там вы найдете ответы на все ваши вопросы.

– Классики – она всегда уже мертвые. А я – живой, и хочу издать свою повесть в вашем издательстве. Да, она автобиографична. В этом я с вами согласен, но и только. Образы же списаны с настоящих людей.

– Это уже не смешно, – отрезал Пал Палыч. – Никаких таких настоящих людей нет и быть не может. Мне остается только, как Станиславскому воскликнуть “не верю!”. И мы не сможем принять это к опубликованию. Слишком слабо.

– Так что же делать?! – в отчаянии воскликнул Рене Маори.

– Вы можете издать книгу за свой собственный счет. Да-с, за свой собственный, – с ударением повторил редактор.

– Но, у меня нет никакого своего счета, – растерялся автор.

– Тогда ничем не могу вам помочь, – сухо ответил Пал Палыч.

– Стойте, – вдруг вскричал Маори. – Зато у меня есть вот это!

И с этими словами он положил на стол редактора какую-то светящуюся вещицу – то ли кубик, то ли шарик.

– Что это? – с отвращением спросил редактор, глядя на непонятную вещь, как на какое-то кусачее насекомое.

– Оно, – счастливым голосом ответил автор. – Время.

– Да, бросьте. Какая гадость! Уберите, – вдруг взвизгнул Пал Палыч и замахнулся на кубик толстой рукописью.

– Нет! – Закричал Маори. – Нет! Не убивайте время!

Но было поздно. Кубик погиб под тяжестью рукописи Рене Маори.

Пал Палыч протер глаза. Все вокруг расплывалось, словно в тумане. “Надо же, – подумал он, – а ведь я, кажется, задремал. Ну, и дрянь приснилась, ну, и пакость!.. “

Часы методично пробили одиннадцать. Сейчас явится автор. Вот, не было печали. Редактор бросил враждебный взгляд на недочитанную рукопись и мученически завел глаза.

За окном жужжали насекомые, распевали птички – еще бы, им ведь не нужно было в душном кабинете беседовать со всякими болванами. Пал Палыч выглянул в окно – веселые мусорщики громыхали полными баками и обзывали кого-то непотребными словами. Пал Палычу вдруг до смерти захотелось узнать, кого именно. Он перегнулся через подоконник и увидел далеко внизу седого человека в сером больничном халате. Он стоял и держал стену.

Боже, помоги удержать день!

Тысячу раз, каждую ночь, словно надоевший фильм, я вижу один и тот же сон, кажущийся пугающим и мрачным, когда я сплю, и глупым и бессмысленным в момент бодрствования.

Я вижу одноэтажный дом с остекленной террасой, переплеты окон которой выкрашены в белый цвет. Есть в нем что-то экстрабытовое, напоминающее те старые дома, в которых люди жили не один десяток лет, постоянно подстраивая и подновляя. Где каждый уголок обжит до такой степени, что все кажется вечным и неизменным, где ни одна вещь не должна быть переставлена или хотя бы сдвинута с места.

Там, во сне можно было бы найти слова описания, но здесь в реальности сделать это очень трудно. Наверное, дом этот – просто воспоминание из детства, когда еще все дома были одноэтажными, люди не ездили без конца с места на место, а жили и умирали в своем доме, успев иногда дожить до глубокой старости. И их дети продолжали жить там же, и так далее.

Я вижу это каждую ночь и знаю, что меня там нет. И еще я думаю, стоит ли этому радоваться или... или грустить? Нет, совсем не то – не грусть, не печаль, не тоска, а, скорее, безумный ужас, который можно испытать лишь в ночном кошмаре.

Я вхожу в дверь и иду по террасе. У входа стоит коляска с двумя близнецами. На них синие шапочки, и укрыты они белым пикейным одеяльцем. Один плачет – другой смеется. Это можно понять по лицам, потому что ни один звук не нарушает вечной тишины. Тишина эта была всегда, и дети эти были всегда. Они – декорация, они просто есть вместе со своей коляской и все.