Йозеф Рот: Направо и налево

Пауль сел перед камином. Но сегодня пламя его не успокаивало. Он был один в своем новом, хрустящем, лакированном доме, в котором не чувствовал себя как дома, так как постоянно ощущал превосходство господина Эндерса и химической индустрии. Где же ему было хорошо? В делах над ним довлел Брандейс, а дома — Эндерс. Ах! Он слишком легко все себе представлял. Он думал, что месяцев через пять станет авторитетом в крупной промышленности. Однако промышленник Эндерс был еще осторожнее и коварнее финансиста Брандейса. Пауль определенно чувствовал, что для них обоих является временно приберегаемым орудием. Ему ничего не говорили. Его просто оставили лежать в выдвижном ящике — молоток, которым при случае собираются забить несколько гвоздей. Горький опыт с Лидией был не единственной причиной его беспокойства. Ему, директору в компании Брандейса, лишь обходными путями удалось узнать, что Брандейс втайне начал скупать акции Транс-Лейтасского акционерного общества. Проведал он и о том, что в Албании под эгидой Брандейма образовано «Общество по реализации древесины». Чего хотел Брандейс в Албании? Говорили, что он в доле с итальянским правительством собирался отстраивать железнодорожные подъездные пути, но отказывается отправлять древесину в Рим. Итальянское правительство, однако, хотело передать концессию на железнодорожное строительство только на таких условиях. Постепенно Пауль Бернгейм узнал цель поездок, которые Брандейс предпринимал каждый второй месяц. Он ездил на Балканы, но корреспонденцию отправляли ему в Вену. Он становится опасен, думал Пауль. Когда Брандейс только начал тайную скупку акций, его никто не знал. И он получил такую возможность. Пауль удовлетворенно прошептал, обращаясь к восхитительному пламени камина: «Ему не пробиться; ему не дадут». В этот момент затрещал телефон. Звонила Ирмгард — так было каждый вечер. «Как дела?» — «Как обычно». — «Все в порядке?» — «Все в порядке!» — «Скажи ласковое словцо!» — «Ирмхен», — выдавил он устало. Ему нестерпимо было говорить нежности по телефону. Ирмгард регулярно требовала их, но таким тоном, каким она обращалась к прислуге, шоферу или прачке. «Ты знаешь?..» — «Да?» — «Дядя покупает мне лошадь». — «Браво!» — воскликнул Пауль с ликованием, которое больше походило на приступ удушья. «Он хотел с тобой поговорить». Заговорил господин Эндерс. Его голос звучал издалека, так как он никогда не говорил в трубку, а всегда — в воздух. Ведь в его отсутствие по телефону мог разговаривать слуга и оставить на трубке бактерии. Каждый месяц он менял аппараты во всем доме. «Милый юноша, — произнес далекий голос. — У тебя есть новости о Брандейсе?» — «Что именно?» — «Транс- и Гис-А.О. Вторгается в нашу сферу. Искусственный шелк — в государственную сукцессию». — «Возможно!» — сказал Пауль. «Наведи справки! Ирмгард приедет послезавтра. Гляди в оба!» Этими словами, как своего рода звуковым сигналом, Эндерс любил заканчивать доверительный телефонный разговор.

Пауль вернулся к камину. Он точно знал, что господин Эндерс говорит сейчас Ирмгард: «Не сердись на меня, но твой муж — просто болван!» Это угадываемое слово Пауль слышал отчетливее, чем сказанное только что по телефону. Должен ли он теперь разыскивать Брандейса? Зачем? Что он смог бы узнать? А если Лидия рассказала? Какой скандал! Репутация джентльмена!

Это слово вызвало новую цепь ассоциаций. Воспоминания о мечтаниях перед женитьбой. Разумеется — химия, операции на рынках, бирже, сделки с Америкой, полеты на аэроплане; за два дня — Париж, Лондон, на третий — Нью-Йорк; мощная сеть, сплетенная над целым миром; все акции всех немецких газет. Дома — общество, теннис, прогулки верхом, гараж. Не эти скучные люди, которые приходили теперь. Не эта утренняя зарядка под радио, которую так любила Ирмгард. Нет, он не стал могущественным. Никто его не уважал. А ведь жизнь друзей его юности стала куда благороднее и свободнее! По сравнению с ним Теодор возвысился быстрее.

Пауль пошел к граммофону — тоже подарок господина Эндерса — и поставил пластинку с пятью братьями Кинг из Уиллингтона. Мягкие, глубокие голоса усилили печаль Бернгейма до желаемой степени, при которой она становилась уже утешительной. Он сел рядом с аппаратом, чтобы заводить его постоянно. Он не мог больше переносить тишину этого дома. Пусть поют негры! Они пели о потерянности целой расы и уносили чужого потерянного человека к своему собственному пустынному, знойному и полному страданий прошлому. Благодарным и преданным взглядом обнимал Пауль граммофон. Единственный из подарков Эндерса, который он любил. Прекрасная вещь — граммофон! Двадцатью годами раньше приходилось садиться за фортепьяно. Теперь достаточно покрутить ручку. Средства утешения тоже прогрессировали; техника вовсе не изгнала чувствительность.