Федерико Тоцци - Закрыв глаза

Чернели переулки, напоминая то ли расщелины, то ли гигантские трещины.

И на эти сады и огороды, замкнутые и связанные друг с другом прямоугольниками стен, разбросанные по низинам и всхолмьям, по неровным косогорам, один другого выше, обрушилось марево ночи — будто ливень.

Какой-то пьянчужка затягивал песню и тут же ее обрывал. Костачча, как парапет над пропастью, и почти отвесный Костоне с подпирающей его широкой массивной аркой, по которой проходит другая улица, взбираются наискось вверх, к домам.

Все крыши разной высоты, даже если они рядом. Сгустки домов — побольше и поменьше — вытянувшись вертикально вверх, петляют вкривь и вкось, иногда заезжают друг в друга двумя-тремя углами, стоят кружком, кучкой, впритирку, вперемешку, как попало, всегда неожиданно, вписываясь в поворот обрубленной или сплюснутой стеной, подстраиваясь под изгибы холмов, подъемы и спуски и повороты дорог, расступаясь на площадях, которые сверху кажутся дырами.

И вдруг — брешь между домами, но тут другие дома смыкаются и держатся дальше, изо всех сил, плотно трамбуя друг друга, приседая и опять поднимаясь, и разворачиваясь, чтобы в мгновение ока исчезнуть за другими, что вышли им навстречу и поднялись выше, совсем уж вразброд — но и те останавливаются почти сразу же, и дальше идут широкие, несимметричные лучи, изогнутые или ровные — туда кидаются дома, набиваются вкривь и вкось, поперек, как получится, расталкивают друг друга, будто хотят отвоевать местечко да расположиться поудобнее, каждый сам за себя.

Совсем низенькие домики, увязшие в земле, подпирают со стороны Порта Овиле, Фонтебранды, Туфи навалившиеся на них дома, не дают им разбрестись, а высокие макушки зданий словно созывают дома назад, и тем приходится слушаться, чтобы не остаться в полном одиночестве.

На пригорках — толкотня и водоворот, в низинах дома заваливаются друг на друга, будто сползая. А еще можно насчитать рядов десять крыш, не меньше — длинных-предлинных, один другого выше, и тут же рядом — другие ряды, перпендикулярные первым.

И над всей этой сумятицей взмывает безмятежно Торре-дель-Манджа.

А по окраинам мостятся среди домов оливы и кипарисы, будто забрели из нолей и не желают возвращаться.

Но Пьетро все чудилось, что за ним гонится отец, хоть он и успокоился немного, увидев колокольню Джотто, собор Санта-Мария-дель-Фьоре, знакомые улицы, по которым он прошел с чувством потерянности, становившимся все острее. Ему хотелось еще раз поговорить с кем-нибудь из товарищей, объяснить, что произошло недоразумение, что он пропал из виду по причине, о которой упоминать не может, как бы ни было ему неприятно скрытничать — даже теперь, когда он чувствовал упоительную потребность держать что-то при себе, и это «что-то» было, пожалуй, все равно, что его душа.

У входа на мост Понте-алле-Грацие под зеленым зонтом с деревянными спицами сидел продавец лимонов. Несколько носильщиков и каких-то невнятных персонажей дремали, прислонившись к стенке запруды.

От деревьев у Сан Миниато в сторону Кашине искоркой пролетел жаворонок.

Шагая в сторону прохладной, свежеполитой площади Пьяцца-Делла-Синьория, он начал замечать людей: больше всего их было на улице Кальцайоли и на Соборной площади. В конце улицы Кавур виднелся холм Фьезоле — высокий и зеленый.

Сойдя с трамвая возле монастыря, Пьетро покраснел, хотя никого рядом не было. Попытался заглянуть под жалюзи, не смотрит ли кто на улицу — лишь горшки с пыльными геранями.

Дверь открыла сама Гизола, но внутрь не пустила. Он тут же посетовал, что она до сих пор не уехала в Радду, она же ответила, что ждала его и хотела сперва убедиться, что родители примут ее назад.

Необъяснимым образом ему казалось, что они вместе уже очень давно.

— А почему нет? Они тебя обижают?

— Мне у них не нравится.

Его зацепило, что она ответила именно так, а не иначе. Он ласково коснулся ее и сказал просительно:

— Не отказывай мне. Ты должна ждать дома. Мне это будет приятно.

И подумал: «Зачем я ее об этом прошу?»

— Ну, раз ты так хочешь…

Увидев, что она поддается, он предложил:

— Тогда поехали со мной в Сиену.

Гизола улыбнулась и приложила палец к губам.

Он был уверен, что она подчинится ему с нежной покорностью, но Гизола, которой больше всего хотелось подурачиться, спросила:

— Я тебе разонравилась?

— Почему ты должна мне разонравиться?

И он нежно погладил ее по лицу — она отстранилась и бросила взгляд на кончики его пальцев.