Николай Лейкин - В царстве глины и огня

— Ты въ обѣдъ, дѣвушка, покажи. За обѣдомъ въ застольной встрѣтимся, ты и вынеси его въ застольную.

— Здравствуйте! Еще что выдумаете! Чтобы сальными лапами засалить? Благодарю васъ покорно. Вотъ надѣну его въ праздникъ, такъ тогда и увидите.

— Неужто сорокъ рублей заплатилъ? не унимались женщины съ распросами. — Неужто сапоги польскіе тебѣ купилъ?

— Ужъ и сорокъ! И всего то только двадцать шесть.

— Ну, вотъ поди-жъ ты! А Аграфена давеча сказывала, что сорокъ. Ну, да и двадцать шесть хорошо, и двадцать шесть большія деньги. Да еще ежели прибавить польскіе сапоги… Ну, Дунька, большое счастье тебѣ привалило!

Вечеромъ передъ шабашемъ зашелъ къ ней Леонтій. Онъ былъ полупьянъ. При видѣ его Дунька вздрогнула и поблѣднѣла.

— Госпожѣ обжигалихѣ особенное!.. толстое почтеніе съ кисточкой и поклонъ съ набалдашникомъ! насмѣшливо произнесъ онъ, кланяясь, и не протягивая руки, опустился на траву поодаль.

— Уйди ты. Христа ради. Ну, зачѣмъ ты пришелъ! заговорила Дунька.

— Какъ зачѣмъ? Съ подругой побесѣдовать пришелъ.

— Нечего со мной бесѣдовать, коли ужъ я съ тобой прикончила.

— Ты-то прикончила, да я-то не прикончилъ, медленно произнесъ Леонтій, набивая трубку.

— Уйди, Леонтій, Христомъ Богомъ прошу, уйди.

— О!?. Скажи на милость, какіе разговоры! А вотъ не пойду. Я къ своей сударкѣ-воздахторшѣ пришелъ.

— Была твоя, а теперь ужъ не твоя. Ты вотъ пренебрегъ мной, въ деревню уѣзжаешь, а другіе ухватились и замужъ меня берутъ; такъ и не мѣшай-же мнѣ, оставь меня, забудь.

— А можетъ статься, хотѣлъ забыть да не забывается, хотѣлъ пренебречь, да теперь передумалъ.

— Ты-то передумалъ, да я не передумала. Уйди, Леонтій…

— Али пальтомъ тебя на собачьемъ лаѣ съ бронзой подкупили? Говорятъ, мой своякъ-обжигало пальто тебѣ на собачьемъ лаѣ купилъ и сапоги на свиномъ визгѣ. Тебя подкупили, ну, а меня-то что-же?… Надо и мня подкупить. Ты скажи обжигалѣ, чтобъ онъ мнѣ новый спиньжакъ съ жилеткой оправилъ. Да… такъ и скажи ему, а то я тебя добромъ не оставлю.

— Ахъ, ты подлецъ, подлецъ! И какъ у тебя такія слова слова съ языка-то сходятъ! покачала головой Дунька.

— А отчего-жъ имъ не сходить? Ты добро хорошее; такое добро даромъ не уступаютъ. Ты скажи обжигалѣ насчетъ спиньжака-то, подластись къ нему, да и скажи. Спиньжакъ съ него сорвать будетъ очень пользительно.

— Иди ты прочь отъ меня, подлецъ! Иди прочь, мерзавецъ! вскрикнула Дунька.

— Ой-ой-ой, какія пронзительные слова! И этимъ словамъ, только сутки побывши съ обжигалой, научилась. Ловко. Ай да, Дунька! Кажись, раньше ты такъ не разговаривала.

— Уйдешь ты или не уйдешь! еще разъ крикнула Дунька, вся вспыхнувъ и сжавъ кулаки.

— Конечно-же уйду, а только ты мои слова насчетъ спиньжака и жилетки попомни. Пускай обжигало расплачивается. Ты продалась, такъ ужъ и мнѣ надо продаваться.

Леонтій медленно поднялся съ земли, закусилъ трубку и, покачиваясь, медленно, шагъ за шагомъ сталъ удаляться отъ Дуньки.

Дунька плакала.

Время шло. Наступилъ Успеньевъ постъ и быстро перевалилъ во вторую свою половину. Глѣбъ Кириловичъ, какъ муравей, ежедневно втаскивалъ къ себѣ въ каморку какой нибудь вновь пріобрѣтенный предметъ, приготовляя хозяйство для будущей женатой жизни. Такъ у отправляющихся въ Пстербургъ съ дровами барочниковъ купилъ онъ съ барки продававшіеся ими за ненадобностью два чугунныхъ котелка, у буфетчика деревенскаго трактира пріобрѣлъ лампу съ стекляннымъ абажуромъ. заложенную буфетчику кѣмъ-то изъ крестьянъ и не выкупленную; мѣстному кузнецу заказалъ желѣзный таганъ для шестка печи, вымѣнялъ у разнощика-образника образъ мученицы Евдокіи въ фольговой ризѣ. Пріобрѣтенія эти радовали его безъ конца. Послѣ каждой покупки приводилъ онъ къ себѣ въ каморку Дуньку и показывалъ ей купленныя вещи. Дуньку радовало это, впрочемъ, мало.

— Леонтія-то-бы лучше убрать съ завода, сказала она какъ-то Глѣбу Кириловичу. — А то насчетъ дома хлопочите, а помѣху убрать не хотито.

— Да какъ его уберешь? Я ужъ думалъ объ этомъ, да не знаю. какъ приступиться къ прикащику, отвѣчалъ онъ. — Кромѣ того, у Леонтія ряда до Александрова дня. Такъ и въ рабочей книжкѣ у него написано. Хоть и на задѣльной онъ платѣ, но вѣдь можетъ судиться, что ему не дали доработать до конца. Вотъ ежели-бы провинность за нимъ какая-нибудь была, буйство или пьянство сильное съ прогуломъ, а то провинности-то никакой нѣтъ. Да, и какъ къ прикащику съ такой просьбой приступиться?