Екатерина Леткова - Мухи

— До тѣхъ поръ всетаки была семья, былъ уголъ на землѣ, свой уголъ… И вдругъ все разомъ провалилось… Она то — жена — еще цѣплялась… Лгала, всѣми силами хотѣла убѣдить меня, что я ошибся… Но я съ жестокимъ наслажденіемъ сталъ высыпать передъ ней все, что зналъ про нее, про ея свиданія съ нимъ, про то, что я видѣлъ и слышалъ самъ. Понимаешь ли, самъ!.. Этого понять нельзя, если не испыталъ! Это, братъ, совсѣмъ особая мука!.. Я и ее хотѣлъ пріобщить къ этой мукѣ… Но она дала мнѣ кончить и вдругъ сказала: „Ну, да! Я люблю его, а тебя терпѣть не могу! И если притворялась до сихъ поръ, то только для дѣтей. А тебя не жаль мнѣ нисколько и съ радостью уйду я отъ тебя! Шпіонъ!“ Она такъ сказала это, что я же чувствовалъ себя уничтоженнымъ и пристыженнымъ. Она одѣлась и ушла, навѣрное, къ нему, пробыла у него весь день и когда вернулась вечеромъ — у нея было такое спокойное и ясное лицо, какого я давно уже не видѣлъ у ней. Должно быть, и ей въ послѣдній годъ не сладко было… А я! Если бы мнѣ сказали: тебѣ осталось жить десять лѣтъ — отдай пять, чтобы вернуть назадъ все, что ты сказалъ — я согласился бы… Три дня я молчалъ, молчала и она. Я думалъ, т. е. хотѣлъ думать, что она придетъ ко мнѣ, раскается, и я прощу ее, и будемъ мы жить, хоть не по прежнему, — прежняго ужъ не вернуть… Вѣдь болѣе десяти лѣтъ я былъ счастливъ… т. е. думалъ, что счастливъ… Жизнь шла ровно, легко… Двѣ дѣвочки, здоровыя, какъ мать, росли безъ болѣзней, весело… Мать ихъ обожала обѣихъ, играетъ, бывало, съ ними, точно и сама ребенокъ. Я приду со службы, усталый, раздраженный, дома свѣтло, уютно, всѣ веселыя — и мнѣ весело. И вдругъ разомъ — тьма и холодъ. И изъ какого пустяка… Послушай, изъ какого пустяка-то… Разъ въ разговорѣ она назвала меня Толя… Я засмѣялся! Она смутилась страшно и начала объяснять, что не понимаетъ, откуда у нея это имя, что она ни одного „Толи“ и не знаетъ… Развѣ Анатолій Павловичъ… Я смотрѣлъ на нее съ застывшимъ смѣхомъ въ горлѣ, и вдругъ почему-то мнѣ все ясно стало, понимаешь ли: ни одной минуты до этого мнѣ и въ голову не приходило подозрѣвать ее, а тутъ вдругъ все ясно стало. Этотъ Анатолій Павловичъ былъ съ годъ тому назадъ назначенъ къ намъ въ судъ и явился ко мнѣ по службѣ. Потомъ бывалъ изрѣдка, игралъ съ дѣтьми, обѣдалъ раза два. И вдругъ я уже зналъ, что онъ…

Иванъ Петровичъ нервно закашлялся и помолчалъ съ минуту.

— И вотъ, какъ четыре буквы Т-о-л-я могутъ перевернуть всю жизнь человѣка… Цѣлый годъ я жилъ одержимый одной мыслью: убѣдиться, что я правъ… Не глупо ли это? Я подслушивалъ, унижался, подкупалъ… Цѣлые часы выстаивалъ я на морозѣ, чтобы подстеречь ее… Вернусь домой, холодный, злой, до бѣшенства злой… Она, въ капотѣ, бѣгаетъ съ дѣтьми по залѣ и прячется за диваны, подъ столы, и такъ весело смѣется, что мнѣ кажется, не съума ли я сошелъ, подозрѣвая ее въ какихъ-то тайныхъ свиданіяхъ. Всѣ вечера я сидѣлъ дома, и она безъ меня не выходила… Иногда, видя ее такою спокойною, мнѣ казалось, что я все выдумалъ… Вѣдь я ничего не видѣлъ, ничего не зналъ, ничего не слыхалъ… Я только чувствовалъ, что она меня обманываетъ, и долженъ былъ убѣдиться въ этомъ… И убѣдился… Для чего? Точно я счастья какого-то добивался!..

Голосъ у него задрожалъ и застрялъ въ горлѣ…

Печниковъ налилъ вина себѣ и ему. Иванъ Петровичъ залпомъ выпилъ стаканъ.

— И вотъ теперь: дѣвченки бѣдныя, безъ отца и безъ матери — я поставилъ условіемъ развода отдать ихъ въ институтъ — она скучаетъ безъ нихъ до безумія, исхудала, постарѣла на десять лѣтъ… Я!. Ты видишь на что я похожъ… Я взялъ это мѣсто въ Т., чтобы уйти отъ всего и ото всѣхъ, закопаться поглубже… И закопался…

Печниковъ, котораго вино веселило, хотѣлъ развеселить пріятеля и сказалъ:

— Шерше ля фаммъ!

Но видя, что его шутка неумѣстна, онъ сразу замолчалъ.

— Ну, Манюша, давай-ка сюда твою мухоловку, — стараясь казаться веселымъ, сказалъ Печниковъ, принимая отъ жены желтовато-сѣрый листъ, вымазанный клейкимъ веществомъ, и раскладывая его на столѣ.

Она взглянула на мужа, потомъ на гостя, у котораго на щекахъ блестѣли мокрые, узкіе слѣды слезъ, и безшумно ушла въ комнаты.

Старые товарищи долго сидѣли молча. Печниковъ хмѣлѣлъ все больше и больше и, низко склонившись надъ столомъ, смотрѣлъ на клейкій листъ.

— Мухи то, мухи, — сказалъ онъ и ласково дотронулся до руки товарища. — Ты, тово… Подожли… Можетъ и устроится какъ нибудь…

И онъ подлилъ ему вина.

— Не надо! — мрачно сказалъ Иванъ Петровичъ. — Я и такъ разнервничался… Кажется, лишняго наговорилъ… Не надо этого… Такъ мы о чемъ раньше-то бесѣдовали… Да, мухи — говоришь?