Екатерина Леткова - Мухи

— Ну-те! — сказалъ ямщикъ такимъ тономъ, точно говорилъ: и такъ хорошо!

— Воображаю, что тутъ весною, въ разливъ…

— Не проѣдешь ни въ жисть, — подтвердилъ ямщикъ…

— Такъ какъ же они дѣлаютъ?

— Кто?

— Да вотъ кому ѣхать-то нужно?

— А куда ѣхать? Не горитъ! А загорѣлось — кругомъ черезъ Матрешкино поѣзжай… Мѣси киселя верстъ пятнадцать…

И онъ ядовито засмѣялся. Послѣ воды, лошади пошли веселѣе, и сѣдокъ и ямщикъ оживились. Дорога скоро вошла въ лѣсъ и дышать стало свободнѣй.

— Скоро Знаменка? — рѣшился спросить Иванъ Петровичъ.

— Какъ изъ лѣсу выѣдемъ — такъ земля ихняя и пойдетъ. Ужъ очень съ народомъ бьется баринъ… Слышно, опять всѣ разбѣжались отъ него…

— Почему же?

— Кто его знаетъ! Говорятъ, харчъ не хорошъ… Обижаются на его харчъ… Вонъ смотрите, сѣна-то что погноили!..

И онъ съ сокрушеніемъ покачалъ головой.

Дорога изъ лѣсу вышла на лугъ, покрытый ровными грядками скошеной, коричневой травы.

— Почему же не убираютъ сѣно? — спросилъ Иванъ Петровичъ.

— Рукъ нѣтъ… Всѣ бьются изъ-за этого… Нѣтъ рукъ… И мы изъ-за этого крестьянство бросили…

И видя, что баринъ, наконецъ, какъ всѣ господа, не прочь поговорить съ нимъ, онъ повернулся на козлахъ, опустилъ возжи и сказалъ:

— Мы съ бабой бились, бились, такъ и бросили. Она къ становому въ стряпухи пошла, а я вотъ…

И онъ поднялъ руку съ возжами, чтобы показать свою профессію.

— Четверо сыновъ у меня… Одинъ жандаръ, трое на фабрикѣ… Мы со старухой бились, бились одни, да и бросили…

Онъ тяжело вздохнулъ.

— Работниковъ брать пытались… — началъ онъ опять, но безнадежно махнулъ рукою.

— Не пошло? — спросилъ Иванъ Петровичъ, чтобы показать ему свое сочувствіе.

— Народъ нынѣ попорченъ весь… Всѣ въ Москву бѣгутъ… Одинъ отвѣтъ: крестьянство себя не оправдываетъ… А почему? Вёдро, а онъ легъ — потянулся, погода-то и ушла, ждать его не будетъ!..

Онъ горько усмѣхнулся, встряхнулъ головой и крикнулъ на лошадей:

— Ну, лукавыя!.. Крылья-то развѣсили…

Но черезъ минуту онъ опять повернулся къ барину и сказалъ:

— Да, батюшка-баринъ, какъ наслѣдство получать, то всѣ къ тебѣ бѣгутъ, а какъ работать — то отъ тебя…

Иванъ Петровичъ понялъ, что онъ говоритъ о своихъ дѣтяхъ, и сказалъ:

— А ты бы сыновей къ себѣ позвалъ.

— А то не звалъ? Ни по чемъ не вернутся… Лука пришелъ лѣтось, пилилъ, пилилъ: скука у васъ!.. хоть бы рамафонъ завели! Я, говоритъ, привыкъ пить чай въ трактирѣ, и чтобы безпремѣнно Шаляпинъ пѣлъ… Такъ и ушелъ… И мы со старухой ушли… Довольно порабствовали около земли… Заколотились и ушли… Что намъ? Мы — какъ два клыка, двое.

И онъ опять тяжело вздохнулъ.

— Да развѣ тебѣ въ ямщикахъ лучше? — спросилъ Иванъ Петровичъ.

— Что-жъ теперь будешь дѣлать? Дожить какъ нибудь надо…

Онъ опять безнадежно махнулъ рукой и хлопнулъ возжами по лошадямъ.

Дорога съ луга вошла въ длинную березовую аллею, тарантасъ каждую минуту вваливался въ глубокія колеи и колдобины.

— Это прошпектъ ихній, чортъ бы его побралъ, — сказалъ ямщикъ, едва удерживаясь на облучкѣ.

— Пріѣхали, что-ли?

— Вонъ усадьба начинается.

Иванъ Петровичъ снялъ шляпу, пригладилъ волосы, потрогалъ галстукъ, высморкался и усѣлся попрямѣе на своемъ узловатомъ сидѣньи.

Въ усадьбѣ, куда они въѣхали черезъ открытыя ворота, никого не было. Длинный сѣрый домъ въ глубинѣ двора смотрѣлъ своими открытыми окнами и молчалъ. Молчали и деревья, обступившія его съ трехъ сторонъ, не дрогнувъ ни однимъ листомъ; молчала и собака, лежавшая у подъѣзда.

— Эй! Кто тамъ е? — властно крикнулъ ямщикъ.

Никто не отвѣтилъ.

— Э-эй! — опять крикнулъ онъ, но еще громче.

— Чего ты орешь? — замѣтилъ ему Иванъ, Петровичъ. — Пріѣхалъ въ чужой дворъ и оретъ!

Онъ сошелъ съ тарантаса и направился къ дому.

Домъ былъ довольно большой, очень старый и запущенный. Иванъ Петровичъ остановился въ прихожей, на половину заваленной холщовыми мѣшками изъ-подъ зерна.

— Можно видѣть кого-нибудь? — спросилъ Иванъ Петровичъ.

Все молчало. Онъ повторилъ вопросъ и, не дожидаясь отвѣта, вошелъ въ комнату — обширную залу, обитую по стѣнамъ сѣрымъ картономъ; посрединѣ залы стоялъ круглый столъ, черный, облупленный и на половину заставленный грязной посудой: рѣшето съ зеленымъ крыжовникомъ и тарелки съ мокрыми сѣмячками и оставленными на нихъ шпильками, точно чернымъ платкомъ, были покрыты мухами. Часть ихъ взвилась на секунду надъ столомъ и сейчасъ же опустилась назадъ. Это сказало Ивану Петровичу о какой-то жизни въ этихъ безмолвныхъ стѣнахъ. Онъ повторилъ свой вопросъ уже смѣлѣе и, не дожидаясь отвѣта, прошелъ въ слѣдующую комнату. Тамъ два окна были затворены ставнями, а черезъ третье — красные лучи заходящаго солнца освѣщали громадную спальню; двѣ постели стояли по стѣнамъ, подушки были смяты, сѣрыя байковыя одѣяла сбиты возлѣ одной изъ постелей на двухъ стульяхъ стояла большая корзина изъ подъ бѣлья, въ ней лежала дѣтская подушка и смятое одѣяльце. И опять ни души.