Екатерина Леткова - Мухи

Шаръ точно приближался къ нему и съ каждой секундой дѣлался все больше и больше.

Ивану Петровичу казалось, что онъ видитъ уже не изумруды и сапфиры, а зеленые луга съ милліардами разноцвѣтныхъ точекъ, причудливые лѣса всѣхъ оттѣнковъ, лазоревыя волны морей и океановъ…

— Неужели эта красота — земля? — спросилъ онъ себя, благоговѣйно вглядываясь въ чудесный шаръ. И вдругъ ему показалось, что снѣжныя шапки фіолетовыхъ горъ, искристыя, какъ брилліанты, поднялись совсѣмъ до него и обдали его своимъ чистымъ, свѣжимъ запахомъ.

И онъ сразу увидѣлъ все: и синія волны съ сѣдыми гребешками, и горныя, прозрачныя рѣчки съ пѣнистыми уступами, и бурные водопады, и цвѣтущіе зеленые луга, и густые тѣнистые лѣса съ милліардами восковыхъ чашечекъ ландышей, и причудливые сады, усыпанные алыми и желтыми розами…

— Неужели это земля? — опять спросилъ онъ и вдругъ чуть не вскрикнулъ отъ радости. Передъ нимъ мелькнулъ желтый обрывъ надъ родной рѣкой, громадный дубъ, полуразрушенная скамейка… Тутъ онъ въ первый разъ поцѣловалъ ее, свою жену, шепча ей слова любви…

— Конечно, эта красота — земля! Конечно! — шепталъ онъ, боясь спугнуть прекрасное видѣніе и снова вглядываясь въ него.

Между сапфирами, изумрудами и жемчугами блестѣли какія-то сѣрыя пятна, усыпанныя черными точками.

— Жз, жз, жз!.. — неслось оттуда.

Этихъ пятенъ становилось все больше и больше, и немолчный стонъ, несшійся съ нихъ, напомнилъ Ивану Петровичу мухъ.

— Да! Это мухи!

Ихъ было много: милліоны, десятки, сотни милліоновъ; однѣ лежали на боку, другія вытягивались на длинныхъ лапкахъ, стараясь оторваться отъ липкой бумаги, выбивались изъ силъ, падали и снова вставали. Третьи летали близко, близко надъ листами и неминуемо, рано или поздно, попадали на нихъ.

Шаръ кружился быстро, и мухи кружились вмѣстѣ съ нимъ, не видя ничего, кромѣ своего листа и своихъ сосѣдей.

Иванъ Петровичъ весь вытянулся, чтобы разсмотрѣть, увидать…

— Оля! — крикнулъ онъ, разглядѣвъ черненькую мушку съ большими глазами.

Но вмѣсто нея была уже другая, изнуренная, со слезами на глазахъ… Это Даша, та Даша, которая клялась ему когда-то, что ея ребенокъ — его ребенокъ! Онъ не повѣрилъ тогда…

— Даша! Прости меня! — прошепталъ онъ.

Она обернулась, и онъ увидалъ не ее, а лицо покойной матери, его любимой, его несчастной матери, измученной и болѣзнями, и тоской по бросившему ее мужу — его отцу… А вотъ, кажется, и онъ, отецъ, — даровитый, блестящій, счастливый когда-то, а теперь жалкій, разбитый параличемъ старикъ, одиноко доживающій свой вѣкъ у себя, въ деревнѣ. Рядомъ съ нимъ — братъ Петръ, спившійся неудачникъ, учитель рисованія; мечталъ быть великимъ художникомъ! Тутъ же тетя Саша, сестра покойной матери, граціозное созданье всю жизнь отдавшее на борьбу съ пагубной страстью племянника Петра… Онъ оскорблялъ ее, унижалъ, а она такъ и прожила всю жизнь около него, безъ радости, безъ счастья… Кажется, это не она, а Маня, смирившаяся Маня, жена Печникова… Тутъ же и онъ — Сеняша… Какъ они толкутся „изъ-за съѣстныхъ припасовъ“… Нѣтъ это не они, а такіе же точно, какъ они. И ихъ несмѣтное количество и всѣ они одинаковые, всѣ одинаково бьются на липкихъ листахъ. А тамъ-то, дальше, сколько знакомыхъ и незнакомыхъ юныхъ лицъ, надѣящихся, вѣрящихъ, погибающихъ…

Иванъ Петровичъ приблизился еще, стремясь найти тѣхъ, двухъ маленькихъ мушекъ, которыхъ онъ отогналъ отъ листа. Но и такихъ, со свѣтлыми крылышками, было множество, всѣ онѣ одинаково летали надъ листами. И ихъ немолчное жужжаніе сливалось въ одномъ сплошномъ стонѣ:

— Жз! Жз! Жз!..

„Жизнь, жизнь, жизнь!“ — слышалось ему.

— Это жизнь! — разобралъ онъ шутливый возгласъ Печникова.

— Неужели? — прошепталъ съ испугомъ Иванъ Петровичъ. Неужели? Не можетъ быть!

Онъ открылъ глаза. Лошади стояли у брода, уткнувшись мордами въ прозрачную свѣтлую воду. Воздухъ былъ уже весь розовый; гдѣ-то всходило солнце.

1903