Гюстав Флобер - Госпожа Бовари

Он застал его одного: Канивэ только что уехал. Шарль сидел в кресле у окна, уставясь бессмысленным взглядом в пол столовой.

— Теперь вам следует установить самому час обряда. — сказал аптекарь.

— Зачем? Какого обряда? — И пугливо залепетал: — О нет, нет! Я ее не отдам! Я ее оставлю здесь!

Гомэ из приличия взял с этажерки графин с водою и полил герани.

— Ах, благодарю вас! — воскликнул Шарль. — Вы очень добры!

Он остановился, задыхаясь под наплывом воспоминаний, вызванных этим движением аптекаря.

Тогда, чтобы немного рассеять его, Гомэ счел уместным поговорить о садоводстве: растения нуждаются во влаге. Шарль, в знак одобрения, кивнул головой.

— Впрочем, скоро настанет хорошая погода.

— А… — отозвался Бовари.

Аптекарь, не зная, о чем повести речь, слегка раздвинул оконные занавески:

— А, вот Тюваш идет.

Шарль повторил, как машина:

— Тюваш идет.

Гомэ не осмеливался опять заговорить с ним о похоронах; наконец священнику удалось добиться от него необходимых распоряжений.

Он заперся в своем кабинете, взял перо и после долгих рыданий написал:

«Я хочу, чтобы ее похоронили в подвенечном платье, в белых башмаках и в венке. Волосы распустить по плечам. Три гроба — дубовый, красного дерева и свинцовый. Пусть мне ничего не говорят, у меня хватит сил. На гроб положить вместо покрова большой кусок зеленого бархата. Такова моя воля. Сделайте все, как я хочу».

Друзья были удивлены романтическими желаниями Бовари, и аптекарь поспешил заметить:

— Бархат кажется мне излишним. К тому же расходы.

— Не ваше дело! — вскричал Шарль. — Оставьте меня! Вы ее не любили! Уйдите вон!

Священник взял его под руку, чтобы заставить пройтись по саду. Заговорил о тщете всего земного. Господь велик и благ, люди должны без ропота покоряться Его велениям и благодарить Его за все.

Шарль разразился богохульствами:

— Проклинаю я вашего Бога!

— Дух мятежа еще владеет вами, — вздохнул священник.

Но Бовари был уже далеко впереди. Он шел крупными шагами вдоль стены, под шпалерами, скрежетал зубами и поднимал к небу взгляды, полные ненависти; ни один листок не шелохнулся.

Заморосил дождь. Шарль, у которого была обнажена грудь, почувствовал холод; вошел в кухню и сел.

В шесть часов на площади раздалось громыхание железа: то приехала «Ласточка». Шарль стоял, прислонясь лбом к оконному стеклу, и смотрел, как друг за другом выходили пассажиры. Фелисите постлала ему тюфяк в гостиной на полу; он бросился на него и заснул.

Гомэ, хотя и был философ, все же оказывал усопшим уважение; поэтому, не помня зла и простив бедного Шарля, он пришел вечером пободрствовать над покойницей, захватив с собою три тома и записную книжку для заметок.

Аббат Бурнизьен был уже там, и две толстые свечи горели у изголовья постели, выдвинутой из алькова.

Аптекарь, которого молчание тяготило, не замедлил высказать несколько жалоб о плачевной участи «этой несчастной женщины»; священник ответил, что теперь остается лишь молиться за нее.

— Однако, — возразил Гомэ, — одно из двух: или она умерла в благодати (как выражается Церковь), и тогда она вовсе не нуждается в наших молитвах, или же она умерла нераскаянной (тоже, кажется, церковное выражение), и тогда…

Бурнизьен прервал его, сердито отрезав, что молиться нужно во всяком случае.

— Но, — возразил аптекарь, — раз Бог знает все наши нужды, к чему вообще молитва?

— Как так? — сказал священник. — К чему молитва? Да вы нехристь, что ли?

— Извините, — сказал Гомэ, — я преклоняюсь перед христианством. Оно освободило рабов, ввело в мир нравственные понятия…

— Дело не в этом! Все Писания…

— О, что касается Писаний, почитайте историю, известно, что все тексты были подделаны иезуитами.

В комнату вошел Шарль и, подойдя к кровати, тихонько раздвинул полог.

Голова Эммы была слегка склонена к правому плечу. Разинутый рот казался черной дырой в нижней части лица. Большие пальцы застыли пригнутыми к ладоням. Беловатая пыль облепила ресницы, а незакрытые глаза начинали подергиваться липкою, бледною пленкой, похожей на тонкую паутину, сотканную пауками. Простыня ввалилась над грудью и коленями и приподнималась только над пальцами ног; Шарлю казалось, будто неизмеримо тяжкая громада навалилась на мертвую.

На церковных часах пробило два. Слышно было громкое журчание реки, бежавшей в темноте под террасой. Аббат Бурнизьен по временам шумно сморкался, а Гомэ скрипел пером по бумаге.