Жюльен Грин - Обломки

— Анриетта! Я… Что, что ты говоришь?

С минуту она глядела на младшую сестру с растерянным видом человека, грубо вырванного из сна, потом, увидев, что та испугалась, с трудом попыталась улыбнуться.

— Прости меня, деточка. Я все об этом случае думаю. Говори, говори, я только сяду.

— Не понимаю, Элиана, что ты так встревожилась, я же здесь.

— Правда, правда, но это сильнее меня, я совсем разнервничалась, да и день выдался ужасно утомительный.

Вдруг к горлу подступили рыдания, и она потупила голову; нижняя губа судорожно подергивалась.

— Оставь… сейчас пройдет, — хрипло пробормотала она, увидев, что сестра поднялась с места, и почти нечеловеческим усилием воли постаралась придать себе спокойный вид. Больше всего она боялась, что Анриетта вздумает ее поцеловать, а сейчас, когда ее терзала несговорчивая совесть, Элиана предпочла бы, чтобы сестра обругала ее, и с губ ее уже готово было сорваться признание в тайных своих мыслях, но стыд и неизбежные осложнения, которые последуют за исповедью, побороли мгновенную слабость.

Вот и все, — проговорила она, когда рассудок одержал верх в этой внутренней борьбе.

Последние подозрения Анриетты рассеялись.

— Бедняжка Элиана, — пробормотала она, садясь на место. — Это все я виновата. Мне следовало бы раньше сообразить…

— Да ничего подобного, — возразила старая дева. — Теперь продолжай, я слушаю.

— Я все сказала, что знаю. Этот человек довез меня до дома, заплатил шоферу и уехал.

— Какой человек?

Пришлось Анриетте снова рассказать о том, что произошло в такси. Сначала Элиана ничего не поняла, ее отуманенный столькими треволнениями ум не улавливал никакой связи между своим вероломным письмом и запутанной историей, которую рассказывала Анриетта. На ее взгляд, было более чем естественно довезти до дома молодую женщину.

— Просто тебе попался хорошо воспитанный человек, — заключила она.

Сломленная усталостью, Анриетта пропустила эти слова мимо ушей. Веки словно свинцом налились, и сквозь сомкнувшиеся ресницы она видела, как радужные короткие язычки пламени пляшут между горящих поленьев; разомлев от жары и утомления, она с удовольствием слушала в тишине, не пытаясь понять слов, ровный голос сестры. Фраза текла за фразой, плавно, неторопливо; казалось, они парят в воздухе по воле осторожного дуновения, которое незаметно несет их куда-то в равнинной дали, и там они неторопливо тянутся и тянутся или же возвращаются вспять, подобно излучинам прекрасной мудрой реки, и замирают где-то на мирных вершинах, легкая дрожь предвещает конец их пути, и они мягко скользят вниз под откос. Короткая передышка удерживала Анриетту на краю зияющей бездны. Что-то оттягивало голову назад, затылок пронзила острая боль, но тут голос, баюкающие размахи которого становились все шире, увлек ее в новые области тьмы, осторожно витая над самой бездной.

— Спит, — вполголоса произнесла Элиана.

Несколько минут она просидела, не зная, на что решиться, положив руки на подлокотники кресла, сама похожая неподвижностью на неодушевленный предмет, и почему-то было неловко встать, зашуметь. При всей своей рассудительности она была чувствительна к тем переменам во внешнем мире, которые несут с собой иные минуты ночи. Сидя в огромной пустой гостиной, где зеркала отражали не одну, а десяток дверей, уводили куда-то в бесконечность потолок с целыми созвездиями люстр, она вдруг почувствовала, как сильно бьется ее сердце. Сестра спала, совсем утонув в кресле, и воротник шубки от этого движения топорщился, подпирал уши, и лицо молодой женщины стало болезненным, напряженным, как у горбуньи; вздох время от времени подымал плечи, и тогда губы сонно шевелились и голова, упавшая на грудь, покачивалась с какой-то недоброй кротостью. Что же, в конце концов, ей известно, раз она так хмурит брови? Кому обращены те слова, что не способны выговорить губы, но чей неясный отзвук доходит, как шелест, до слуха старшей сестры! Элиане чудилось, будто эта женщина говорит с ней из глубин сна, уже не невинного и незрячего, как обычно, а сна лукавого, всевидящего. Сквозь гладкое и чистое лицо, где еще проглядывало детство, проступала душа, уже потертая временем, опытом зла. На миг Элиане почудилось, будто веки спящей приоткрылись и блеснул совсем незнакомый ей взгляд, но наваждение длилось недолго: от склоненного лба на глазницы падала густая тень, придавая спящей неприятное выражение. Элиана потянулась разбудить сестру, приподнять клонившуюся на грудь голову, однако тут же овладела собой, рассудив, что поддаваться страху глупо и надо дождаться, когда огонь в камине совсем потухнет, и уж тогда встать с кресла.