Марсель Прево - Полудевы

– Учелли будет петь, – сказал художник. – Пойдемте поближе, это стоить послушать.

Сесиль Амбр уже брала своими сильными пальцами вступительные аккорды аккомпанемента, когда дамы усаживались в первые ряды. Итальянка, стоявшая около рояля, лицом к публике, похожа была на огромную мясистую статую; чрезвычайная белизна кожи делала статую еще более нескромною.

Она запела бурную поэму Голмеса, мольбу к Эроту, властителю мира; и вот мгновенно эта жирная масса оживилась, артистические огонек преобразил ее; и глаза, и губы, и жесты, все стало другое; это была жрица любви; опьяненная восторгами, окруженная эмиамом, она протягивала к богу сладострастных вожделений свои жаждущие поцелуев уста, воздевала руки, ищущие объятий. В ее чистом, резком, как старинная скрипка, голосе была душа полная страсти, в воплях чувствовались поцелуи, ласка, вздохи неутолимых желаний… Эти стансы Голмеса все много раз слышали, а между тем они казались чем-то новым, тревожили забравшегося в сердце чувственного зверя; от них краснели молодые девушки, обмирали женщины, а глаза мужчин сверкали.

При знаменитом возгласе: «Eros, ouvre les deux!» из груди ее вырвался такой пронзительный, задыхающийся от страсти вопль, что все слушатели бессознательно ответили ей как бы конвульсивным рыданием. Затем, сама она, разбитая, упала на руку Сесили и музыкантов, подбежавших, чтобы поздравить ее.

– Да, это страсть поет в ней! – проговорил кто-то позади Летранжа.

Это был Гектор Тессье.

– Заметили вы, – спросил Вальбелль, – она пела, не спуская глаз с одного человека?

Летранж и Ле Тессье обернулись и в указанной точке, куда устремлен был взор итальянки, увидали Жюльена де Сюберсо, стоявшего в глубине холла, прислонившись к стене. Он был и красив, и одет как бальзаковский герой, бесстрастный и грустный. Почти у его ног сидела хорошенькая Жюльета Аврезак и смотрела на него влюбленными глазами жены. Забыв мать и присутствие других женщин, она отделилась от них, и своим размягченным, нежным взором, томной улыбкой, всем существом своим искала взаимности.

– Все-таки такая красота – большая сила, – проговорил Гектор. – Если бы в этой оболочке скрывалась душа мужчины, он покорил бы мир.

В эту минуту Жакелин, под руку с доктором Краусом, проходила мимо группы этих трех мужчин. Бросив на Летранж иронический взгляд, она знаком подозвала к себе Гектора:

– Нагнитесь, пожалуйста, вы слишком высоки для моих секретов; – и продолжила на ухо молодому человеку: – после окончательного поражения мадемуазель Учелли Эротом, будет петь ваша belle-soeur… Она ужасно трусит. Не уходите с этого места, поддерживайте тут энтузиазм; Максим Шантель, по приказанию Мод, защищает левое крыло и задушит первого, кто посметь не хлопать.

– Рассчитывайте на меня, – ответил Гектор и прибавил, выразительно посмотрев на ее обнаженную шею: – очень, очень мило… я не ожидал… прелестно!

– Бессовестный! – проговорила Жакелин, – и это еще то, что у меня самое худощавое, мой милый. Спросите доктора.

– Мадемуазель Жакелин Рувр, одна из моих пациенток… которые меня… наиболее волнуют, – ответил флегматично американец в свою седоватую бороду.

– Каково! Слышите? Вот – любовь доктора!.. И представьте, всем нам он говорит то же самое!

И она, сбросив руку Крауса, умчалась, подпрыгивая, как уличная девочка.

Доктор привык к такому обращению и спокойно остался на том месте, где его покинула Жакелин. Он пожал руку Гектора и спросил его о грозившем министерском кризисе; но в это время Этьеннет Дюруа зашла на эстраду под руку с известным пианистом Шпитцером.

Ни Гектору, ни Максиму не пришлось настраивать публику; певице стали аплодировать прежде, нежели она запела, так она была хороша: порозовевшая от волнения в своем платье, отделанном воланами по широкому кринолину, с рукавами «жиго», с вырезанным лифом, ее кругленькое личико красиво выделялось в рамке прически с завитушками по моде тридцатых годов, оканчивавшейся на затылке в форме сахарной головы. Совсем розовая от волнения, она настроила гитару под аккорды Шпитцера, потом запела, при глубоком безмолвии слушателей. Голос ее, вначале неуверенный, вскоре окреп, и звуки понеслись чистые, как хрусталь, по которому водят волосяным смычком.

Старинный и томный романс, который она пела под гитару и фортепиано, относился к прошедшей эпохе Эми Робсарт и Джейн, эпохи квадратных клавесинов, молодых франтов в высоких сапогах, почтовых омнибусов, восточные сказки… И совершилось чудо!.. Все эти пресыщенные, усталые парижане, перенеслись в волшебный мир восточных сказок, и все эти господа с притупленным вкусом сами на время становились энтузиастами тридцатых и сороковых годов. Мало-помалу восторг сообщился всему залу. Этьеннет вызывали, дамы бросали в нее цветами, а когда она сошла с эстрады, они наперегонки спешили расцеловать ее.