Константин Симонов - Последнее лето

— Что ты в первый день войны начал, — помнил, а что на этом направлении, не знал.

— Договариваемся с командиром дивизии, — без улыбки сказал редко шутивший Туманян, — просить командование, как ближе подойдем, нас под Гродно послать. Я там первый бой принимал. И у него причина есть.

Серпилин поднял глаза на Артемьева.

— У меня мать осталась в Гродно, в первый день войны, — сказал Артемьев. — Вместе с племянницей. Вам ваш адъютант Синцов не говорил? Это его дочь там осталась. Он до войны на моей покойной сестре был женат.

— Я говорил комдиву: будем вместе искать! Как так — свою мать потерять?

— сказал Туманян с какой-то особенно горькой и цепкой силой привязанности к своему роду, которая в крови у армян.

Артемьев промолчал, и Серпилин тоже ничего не ответил. Разве скажешь — кто теперь жив и кто умер там, за немецкой линией фронта, которую завтра утром будем наконец проламывать!

Не ответив Туманяну, сказал о себе:

— А мое первое поле боя — теперь рукой подать, на окраине Могилева…

И, сказав это, подумал о том, как много людей в его армии начинали войну здесь, в Белоруссии. И Туманян, оказывается, начинал под Гродно. И начальник штаба Бойко рассказывал о себе, что принял тогда полк после гибели командира под Домачево, южней Бреста. И командующий артиллерией Маргиани вспоминал, как подрывал тогда свои стодвадцатидвухмиллиметровые гаубицы под Слонимом, не мог переправить их через реку Щара. И Синцов был под Могилевом. И докторша его тоже была…

«Да, — с внезапно вспыхнувшей злобой на немцев подумал Серпилин о завтрашнем наступлении, — считали тогда, что уже нет нас: стерли в порошок, проехали по нас — и нет нас! А мы — вот они!»

— Пора к себе. — Он поставил на блюдечко второй, недопитый стакан чая. И, уже встав, спросил Туманяна: — Как тут у вас Евстигнеев себя показал?

— Как докладывал вам, в оперативное отделение зачислили. Может, хотите его увидеть? Он здесь рядом, за пять минут найдем!

— Не за этим спросил. — Серпилину не понравилась готовность Туманяна искать Евстигнеева. — Как показал себя? Не жалеете, что согласились взять?

— Показать себя не успел, — сказал Артемьев. — Случая не было. По мнению начальника штаба, служит исправно. А я пока не сталкивался.

— Сразу как прибыл, просил меня в полковую разведку его направить, — выжидательно сказал Туманян.

— Ну и что? — спросил Серпилин.

— Пока вакансий нет, но просил. — Сказано было в ожидании, что Серпилин сам даст понять, как поступить с его бывшим адъютантом.

Но Серпилин словно бы и не услышал этой интонации в голосе Туманяна. Пожал обоим руки и уехал.

По дороге из сто одиннадцатой Серпилин продолжал думать о людях, с которыми только что расстался.

Туманян, при своей плохой привычке слишком поспешно говорить начальству «есть», слов на ветер не бросал: то, что обещал, непоколебимо исполнял. И хотя был самолюбив и неравнодушен к поощрениям, зарабатывал их честно, докладывал без преувеличений. И с должности начальника штаба, учитывая его упрямство и волю, по мнению Серпилина, со временем мог быть выдвинут на командира дивизии.

В Артемьеве Серпилин ценил опыт, соединенный с молодостью. Много успел. За плечами и академия, и штабная работа, и полк, и уже второй год дивизией командует. А лет всего — тридцать два! По возрасту может еще двадцать пять лет служить и продвигаться. Война, — хотя Ольга Ивановна и считает, что грех об этом каркать, — все же навряд ли последняя. А раз так, надо почаще думать о тех, у кого побольше лет впереди!

Оказывается, Синцов был женат до войны на его сестре. Артемьев сказал «покойной», — значит, или умерла, или погибла уже во время войны. Синцов никогда не говорил об этом. Уже давно, со Сталинграда, считаются в армии со своей докторшей мужем и женой.

«Да, — подумал Серпилин не о Синцове и его покойной жене, а о себе самом, — так и бывает: сперва считаешь — век не забуду, а потом оказывается по-другому».

Дорога шла через лес, потом выходила на открытое место. На выезде из леса, у шлагбаума, стоял «виллис»; из него выскочил офицер и, размахивая руками, препирался с автоматчиком. Режим передвижения по дорогам был строго регламентирован. Каждой части выдали жестко ограниченное количество пропусков на машины. Пропуска были разные: для одних дорог одни, для других — другие, чтобы нигде не происходило заметного немцам скопления.

В светлое время по всей полосе армии должно было передвигаться не больше машин, чем два месяца назад, а все остальные — только ночью! Кузьмич, надо отдать ему должное, мотался по дорогам с утра до вечера и порядок навел образцовый.