Константин Симонов - Последнее лето

— Товарищ командующий, может, плащ-палатки дать? — крикнул вдогонку Гудков.

Серпилин оглянулся:

— Боязно: ляжешь да заснешь… Недоспал сегодня… Ладно, давайте.

Гудков принес им две плащ-палатки и разостлал под елкой. Серпилин лег, облокотившись на руку, а Захаров ложиться не стал, сел на посеревший от дождей, старый, но еще крепкий пенек и, улыбаясь, сделал вид, что подсек и тянет из воды рыбу. Показал так похоже, что Серпилин тоже улыбнулся.

— Уже и не помню, когда рыбачил, — сказал Захаров. — Вот до чего война людей доводит. Совсем в каменный век отбросила — рыбу гранатами глушим, как какие-нибудь пещерные люди — камнями.

Он с удовольствием отвлекся в сторону, потому что догадывался, о чем его сейчас спросит Серпилин, и был не рад этому.

— Когда получил в Архангельском твое письмо, — сказал Серпилин, — понял: обстановка требует как можно скорей вернуться. А теперь вижу: что не просто обстановка требовала, а тучи над головой были, а может, и остались.

— О чем разговор, о каких тучах?

Серпилин посмотрел на Захарова и с уверенностью подумал, что тот пусть из благих целей, но лукавит. Бывает с ним и так.

— Вчера Григорий Герасимович Бойко при всем его неразговорчивом нраве все же нашел нужным сказать мне, что десять дней назад Львов пригласил его зайти и час расспрашивал, какой я есть и какое мое состояние здоровья, а также духа.

— Спросил и спросил. Такое его дело — знать кадры. Я бы, например, этому большого значения не придал.

— Ты бы не придал, а Бойко придал, и правильно сделал. И нашел нужным мне сказать, и тоже правильно сделал. А сегодня выясняется, что командующий фронтом, как видно, все тому же Львову объяснял, что я еще способен армией командовать, не дышу на ладан. Теперь я и твое письмо задним числом по-другому читаю. В письме не мог написать, согласен. Но почему, когда я приехал, не выложил всего, что знаешь?

«Эх, Федор Федорович, слишком много ты от меня захотел! — подумал Захаров, глядя на Серпилина и вспоминая свой разговор со Львовым. — Слишком многое пришлось бы рассказать, если все подряд. А тебе надо к наступлению готовиться, а через две или три недели сто тысяч человек в бои вводить. И не время отвлекаться от всего этого на воспоминания о товарище Львове и о тучах над головой».

Подумал, но вслух спросил только одно!

— Веришь мне?

— Дурацкий вопрос, извини.

— Извиняю. Но раз дурацкий, скажу тебе коротко: тучи над головой если и были — их нет. А вся наша жизнь — там. — Он махнул рукой в сторону передовой. — А что Бойко даже из лучших побуждений этим мусором с тобой делился, не вижу ничего хорошего. Лучше б со мной поделился. Дальше меня не пошло бы.

— А что в прятки-то играть?

— А я, когда надо дело делать, в прятки не играю, — сказал Захаров. — А когда закончено, не возвращаюсь. И если меня кто не любит, но при всем желании сделать со мной ничего не может, мне от этого жить веселей! Чего и тебе желаю!

— Ладно. Проведем операцию, после нее, живы будем, поговорим.

— А еще бы лучше — после Берлина, — усмехнулся Захаров.

Серпилин ничего не ответил, поднялся с плащ-палатки и прислушался к тишине: где-то далеко-далеко полз не то танк, не то гусеничный трактор.

— А все-таки лето пришло в полном смысле этого слова, — сказал Серпилин и, подразумевая войну, добавил: — Считай, уже четвертое…

Гудков подошел, забрал плащ-палатки и понес их к машине.

— Как ты Батюка нашел? — спросил Захаров.

Серпилин ответил не сразу, вспомнил не только сегодняшний разговор с Батюком, а еще тот, первый, в Архангельском, заставивший почувствовать в Батюке что-то новое, раньше незнакомое, выросшее в нем на войне и вместе с войной.

— Думаю, трудно ему сейчас. Но стремится быть на высоте своего нового положения.

— Невыдержанный он все же мужик, — сказал Захаров. — Боюсь, как бы срываться не начал, если что не так пойдет.

— Поживем — увидим. Тем более что и от нас зависит, как все пойдет.

Серпилин уехал первым, а Захаров с минуту постоял у своего «виллиса», не садясь и продолжая глядеть вслед Серпилину.

«Запал ему теперь в память Львов! Разозлился, что я не посвятил его во все подробности. А зачем его посвящать? Вот начальника Политуправления фронта по старой дружбе посвятить в свой разговор со Львовым — это надо! И самому просветиться: чего мне в дальнейшем ждать, раз принял огонь на себя… Не много ли мнит товарищ Львов о собственной личности? Наверное, в душе считает, что после того, как там, в Москве, в ПУРе уже не он главный, все политработники по всей армии уже не те! Все без него стали хуже работать! Все теперь не так, как при нем!»