Константин Симонов - Последнее лето

— Как только машина вернется.

— Не задержишься из-за него?

— Теперь уже не могу.

— На тебе аптечку.

Она все еще держала под мышкой эту аптечку, а сейчас отдала ему. И у него руки оказались занятыми, а у нее — свободными. Она обняла его и спросила:

— Как же ты теперь будешь жить без меня? Все время думала это о себе, а сейчас вдруг о тебе.

Серпилин краем глаза заметил: кто-то прошел невдалеке. И она заметила, что он это заметил.

— Ничего, — сказала она. — Как мне сын писал: «Дальше фронта не пошлют, меньше взвода не дадут». В крайнем случае скажут или напишут, что путается врачишка с хорошим человеком. А я подтвержу; действительно, путаюсь. Как, подтвердить?

И остановила его, не дав ответить:

— Что ты! Я же дурю. Просто все еще не придумаю, как жить без тебя. Заревела бы сейчас — есть, говорят, и такой способ выражения чувств. А говорить нечего. Все сказали.

Она посмотрела мимо него, словно о чем-то вдруг вспомнила, и, сняв с руки большие мужские часы, протянула ему:

— Возьми с собой.

Он знал от нее, что эти часы были памятью об отце и что она уже несколько лет носила их не снимая, но как раз это и не позволило ему возразить. Он молча взял часы и надел на руку. А свои, снятые с руки, держа за расстегнутый ремешок, нерешительно протянул ей. Она улыбнулась и на секунду закрыла глаза, давая понять, что этого и ждала от него, что так и надо было сделать; потом взяла часы и опустила их в карман своего белого халата.

— До свидания, родной… Ну что тебе еще сказать?

Она несколько раз поцеловала его.

— А теперь мне на обход надо. А ты иди в дом.

— Почему?

Ему не хотелось идти в дом. Ему, наоборот, хотелось, чтобы она пошла туда, к главному корпусу, по этой длинной аллее и он мог бы еще долго смотреть ей вслед.

— Иди, иди. Это же не ты меня, а я тебя провожаю. Иди.

И, снова крепко поцеловав, оторвалась от него и повторила еще раз, строго:

— Иди.

Он почувствовал, как ей трудно, повернулся и ушел. Зайдя в комнату, не глядя на отца, подошел к окну и стал смотреть ей вслед, чувствуя себя виноватым, словно она ему запретила, а он все-таки тайком делает это.

Она шла по аллее, теперь уже далеко, в надетом поверх обмундирования белом накрахмаленном халате, который, смеясь, называла своей парадной формой.

Аллея была длинная, и он смотрел ей вслед еще долго.

Потом повернулся к отцу.

— Это кто? — спросил отец.

— Лечащий врач.

— Эта, что ли, не пустила тебя ко мне приехать?

— Эта, — сказал Серпилин. — Когда война кончится, женюсь на ней.

— А согласие дала?

— Дала.

— Понятно.

И была в этом отцовском «понятно» чуть заметная усмешка: «Конечно, дала согласие. Как не дать согласия тебе, генералу?»

— Видная женщина, — помолчав, сказал отец. — Но все же ты, извини, мужик потраченный. Не молода она для тебя?

— Ничего, — сказал Серпилин с уверенностью, за которую был благодарен ей.

— Понятно, — повторил отец с новой, другой, чем раньше, интонацией, теперь, наверное, подумав не о сыне, а о себе и собственной семье: «Раз женится, значит, все, что будет, ей».

Серпилин почувствовал эту озабоченность, за которой стояла долгая совместная жизнь со скупой и хваткой женщиной, и вспомнил о деньгах, которые надо дать отцу: и тех, что отложил сам, и тех, что вчера принесла Пикина. Расстегнул полевую сумку, достал из нее оба конверта и положил перед отцом:

— На вот деньги. Тут на всех, посмотри сам, кому сколько. Антонину с сыном тоже не забудь, — на всякий случай сказал он о жившей отдельно от отца сестре. — Тут восемь тысяч.

Отец взял конверты, поколебался — не сосчитать ли, но считать не стал, а, расстегнув ватник, долго укладывал деньги там, под ватником, в разные карманы — и слева и справа.

— Спасибо. Считай, на внуков дал. Мы с Пелагеей и так бы прожили. Нам с ней много не надо.

«Там уж надо или не надо…» Серпилин вспомнил обрывок отцовской фразы у «виллиса»: «Ну, а если, скажем, жены у кого нет, кому аттестат?..»

— Теперь куплю гостинцев на толкучке, — сказал отец. — Пелагея провожала, говорила: хорошо, если бы мануфактуры какой…

— Откуда же у меня мануфактура? — Серпилин не сдержал мгновенной вспышки неприязни. — Набор на сапоги для тебя и отрез на шинель есть, из сукна ребятам зимнее пошьете. Там у Ани лежит. Возьмешь у нее. Я уже велел ей дать.

— Ничего она мне не сказала, — испуганно и сердито сказал отец.

И Серпилин снова подумал о его долгой жизни с Пелагеей Степановной.

«Другой он был в молодости. По-всякому бывало, но другой. Как много может сделать дурная женщина за долгую жизнь с человеком… Хотя почему дурная? Для меня дурная, а для него, может, и хорошая».