Илья Стогов - Десять пальцев

Во-первых, узбекские названия улиц были нанесены на карту латиницей. Во-вторых, эти названия не имели ничего общего с тем, как улицы назывались на самом деле. А в-третьих, никакого отношения к реальности не имели и контуры улиц: то есть там, где, судя по карте, должен был начинаться большой проспект, я видел просто пустырь, а там, где проспект должен был кончаться, он наоборот вдруг возникал.

Полумесяцы на карте отмечали местонахождение мечетей, звезда Давида – расположение синагоги, а крестами были отмечены церкви.

Никакой синагоги в Самарканде не было и в помине. Большая часть мечетей давно развалилась от времени. А понять, что скрывается за крестами (занимающими на карте сразу по два квартала), было сложно.

В воскресенье с утра я отправился искать католическую церковь. Надежды на то, что я ее найду, не было никакой.

Карта уверяла, что церковь где-то рядом, но никакой церкви видно не было. Побродив по клаустрофобическим улочкам, я уперся в здание, более или менее похожее на храм. На здании висела вывеска «БИБЛИОТЕКА». Я зашел внутрь.

В абсолютно пустом помещении не было ни единой книжки. Зато на полу, на коврике сидели мужчины в тюбетейках и пили чай. Вряд ли это были библиотекари.

Я спросил:

– Это церковь?

Мужчины помолчали. Потом начали испуганно переглядываться.

– Я спрашиваю: раньше здесь была церковь, да?

В вопросе мужчинам почудился подвох.

– Слушай, мы тут не трогали ничего! Чего тут было раньше, не знаем. Клянусь, не трогали, веришь? Нам тут сидеть разрешили. Но если ты против, мы уйдем.

Я вышел из библиотеки на пыльную улицу… жаркую и пыльную улицу… самую жаркую улицу в мире, вдобавок насквозь пропитанную пылью.

Здесь, на границе пустыни Кызылкум, нет церквей. Я понял это очень отчетливо. Здесь есть сорокаградусная жара и ослики, пасущиеся в тени развалившихся домов. Церквей нет.

Однако, сделав несколько шагов и подняв голову, я увидел ее. Из-за глинобитных хижин торчал шпиль, увенчанный крестом. Здесь есть церковь. Даже здесь есть моя церковь.

Ерунда, что внутри самаркандского храма сидели всего четыре человека, причем двое из четырех – нищие, забредшие переждать жару. Ничего, что азиатские власти строжайшим образом запретили молодым миссионерам даже заговаривать о том, что может быть расценено как религиозная пропаганда.

Они уже здесь. Значит, здесь и Тот, о Ком они, несмотря на запреты, все-таки говорят своим прихожанам. Кого они любят… и Кто сильнее жизни любит нас всех.

(И когда нам кричали, что мы слабы, что прекраснее победы – бой, мы знали, что лучший способ борьбы – повернуться второй щекой.)

Куда бы я ни приехал, я знаю: здесь есть братья. Люди, живущие затем же, зачем и я.

Из моей купчинской квартиры до ближайшего храма ехать почти час, и иногда я забываю, что моя церковь есть везде. Зато оказавшись в песках Кызылкума… или на Филиппинских островах… на Чукотке, в ленивой Финляндии, в сибирской тайге, на берегу Тихого океана… оказавшись в таких местах, я тут же вспоминаю: слово «католическая» буквально переводится как «вселенская».

Та, которая есть везде.

Как известно, христианство родилось в Азии, а до Америки добралось относительно недавно. Между тем в Новом Свете сегодня христианами считают себя девяносто два процента населения… а в Азии – только два.

Дремучая, бесконечная часть света… вернее, тьмы. Люди, никогда не слышавшие о том, что их рабство отменено. И всего несколько священников. Всего несколько небогатых храмов с деревянными распятиями на пустых стенах.

На всю Восточную Сибирь наберется от силы три тысячи католиков. Двадцать в Улан-Удэ. Восемь на Камчатке. Приблизительно сто в Магадане.

Думаете, это мало? Между прочим, Господь соглашался помиловать Содом ради трех праведников, да только в Содоме трех не нашлось. А здесь – сразу в тысячу раз больше. Значит, все хорошо.

Мне рассказывали о священнике, которого за религиозную пропаганду посадили в сибирскую тюрьму. Он отсидел лет пять… или, скажем, семь, и на этом срок заключения истек. Тюремное начальство велело батюшке собираться и – на выход.

Священник обратился к начальству с просьбой:

– Прошу оставить меня в тюрьме. Хотя бы ненадолго.

– Как это «оставить»?

– Понимаете, только-только все нормализовалось. Не могу пока уйти. Прошу разрешить остаться еще хотя бы на пару лет.

Начальство все равно не могло понять:

– Да что нормализовалось-то?