Кальман Миксат - Том 1. Рассказы и повести

Десять, пятнадцать поместий — вот дом Фили; какой-нибудь немецкий владетельный князь разве что рубашки свои мог менять так часто, как Фили — место жительства, поваров, погреба и все окружение. Таким образом Фили, по существу, являлся истым вельможей — он был беден лишь теоретически.

Но если ему надоедали иногда люди и он покидал их, то случалось и обратное, когда людям надоедал он. И не раз случалось. Ведь люди и прежде не были совершенны. Я не прикрашиваю их. Им надоедали их жены, иногда, пожалуй, даже голубцы — удивительно ли, что порой надоедал им и их поляк?

Бывало, конечно, что они искусственным образом избавлялись от него. Но в те времена и для этого существовала вполне деликатная форма.

— Ах, вот, кстати, братец Фили! — скажет вдруг Редеки. — Не прогуляться ли тебе завтра, коли у тебя нет другой программы, в Жаю? А я бы передал с тобой письмо сестрице моей, госпоже Ласли, — важное, понимаешь, письмецо, так что я не решаюсь поручить это кому попало.

Фили опытен в вопросах родственнологии и тотчас же улавливает, откуда ветер дует.

— Вот хорошо! Я ведь давно не видел семью Ласли.

— А когда ты думаешь вернуться? — спрашивает хозяин, чтобы подсластить пилюлю.

— Вернуться? — прощупывает почву Фили.

— Да это как тебе будет угодно. Но если случится, что ты сейчас застрянешь там, не забудь осенью принести от них цветочных семян моей жене.

И вот Фили собирается в путь к другому родственнику, словно вексель, пошедший в обращение, и не было случая, чтобы хоть один сказал ему: «Не приму». Каждый оставлял его у себя, затем, в свой черед, переправлял другому лицу в надежде, что Фили вернется позднее, освеженный, новый, желанный, со множеством новостей и сплетен.

Так он жил и никогда не думал, что мог бы жить иначе. Годы бесшумно проплыли над ним, юность ему изменила (но Фили это не было больно, ведь юность — не родственница), в волосах появилась седина (первое принадлежавшее Фила серебро), все меньше оставалось тех, кто звал его просто по имени, для большинства родственников он стал уже дядей Фили.

Из родственников многие поумирали, но и это не смущало его, так как рождались и подрастали новые, которые заставали его тут, как давнишние ходики, тикавшие еще их отцам. Ценность Фили, как принадлежности семьи, все возрастала. И ежели так пошло бы и дальше, то Фили стал бы чем-то вроде семейной реликвии.

Но дальше так не пошло. Последовали кое-какие испытания и соблазны. В Саланце умер Лискаи, и, когда на похоронах собралась вся фамилия, вдова после поминок обратилась к родственникам с просьбой, чтобы кто-нибудь остался в ее доме, пока жизнь войдет в новую колею, не то прислуга даже крышу растащит над ее головой и оставит сирот без крова, почуяв, что нет мужчины в доме.

— Что ж, тут, пожалуй, Фили подойдет, — предложили старшие представители рода. — Ему все равно делать нечего.

Хозяйка молча кивнула, соглашаясь. Фили покраснел как кумач и попытался отговориться.

— От меня Маришке толку будет мало. (Супруга Лискаи в девичестве звалась Марией Тот.)

— Иди ты к черту! — гаркнул на него Криштоф Хеттеши, который в то время был молодым человеком. — Неужто ты не стоишь даже того пугала, что в огороде?

И Фили остался. Сначала ему было непривычно, он не решался заговаривать с хозяйкой, и в нем возникали странные беспокоящие ощущения. Он страшился наступления чего-то значительного. Теперь он частенько бывал недоволен собой и ночи напролет размышлял о своей жизни. А днем дурачился вместе с детьми, они лезли к нему на колени, на спину, дергали за бороду, запрягали в игрушечную коляску и гоняли по комнатам, как старую лошадь.

Фили всем своим существом принадлежал детям, и они были от него без ума. Он исполнял их прихоти. Конечно, только те, что мог исполнить, ибо маленькие деспоты чего-чего только не выдумают!

— Дядя Фили, опрокиньте стол!

Фили опрокидывал стол. Им нравилось, когда ножки стола глядели кверху.

— Опрокиньте блюдо!

Фили опрокидывал блюдо, и сочная черешня рассыпалась во все стороны. А ну, хватайте!.. Кто ловчее? Мать сердилась, журила их.

— Опрокиньте, дядя Фили, теперь и маму!

— Тихо, маленькие проказники. Не видите разве, какая мама грустная?

В самом деле, мать бывала теперь молчалива, иной раз за день и словом не перемолвится с Фили, разве только попросит присмотреть тут или там по хозяйству. Равнодушная, безучастная ко всему, влачила она обузу уходящих чередой дней. Часто плакала тайком ото всех. Ну, да ничего, отойдет потом, станет разговорчивей, на ней ведь еще так нова черная юбка.