Садриддин Айни: Рабы

Верстах в десяти — двенадцати друг от друга над песками высились глиняные купола и потрескавшиеся под зноем сторожевые башни.

Такова была Туркмения тогда.

В этой пустыне находился просторный рабат [2] Стр. 19. Рабат — большой, окруженный высокими стенами дом на торговой дороге, который служил как караван-сарай и постоялый двор. , окруженный толстыми глинобитными стенами.

На карнизе, над воротами двора, лежали череп верблюда и череп барана, принесенные в жертву в благодарность за благополучное завершение постройки и во имя благоденствия и процветания нового рабата; а между черепами в разукрашенных черной краской треснувших кувшинах стояли связки увядших, но еще не засохших цветов. Высохшие пятна жертвенной крови еще темнели на песке и на стенах, хотя солнце уже засмуглило стены, и ветер намел к ним песок и рыжие шары перекати-поля.

Видно, хозяева боялись сглаза и, чтобы отвратить его, по обычаю, принесли жертву и положили жертвенные черепа и цветы над входом.

Внутри рабата, над колодцем, над темной глубиной, с тяжелого ворота свешивался огромный, сшитый из двух кож, бурдюк.

Возле колодца, задумчиво пожевывая пушистыми губами, безмолвно стоял верблюд. К его подпруге был подвязан конец веревки, намотанный на ворот, а к другому концу этой веревки был привязан бурдюк. Если надо было поднять из колодца воду, верблюда отгоняли в сторону. Отходя, он тянул за собой веревку, и тяжелый скользкий бурдюк, полный воды, поднимался наверх к вороту. Одного такого бурдюка хватало, чтобы напоить коз и овец.

Внутри двора, невдалеке от ворот, вырыли обширное углубление и обвели его отвесной стеной, достигающей человеческого роста. Здесь могло поместиться с тысячу овец. Это углубление заменяло хозяину хлев и загон.

Невдалеке от него стояло несколько черных юрт. В их тени маленькие ребята пряли на веретенах верблюжью шерсть. Немолодая туркменка кипятила шерсть в котлах с купоросом, а в корчагах ждали эту шерсть краски — желтая, красная, сиреневая, розовая, синяя, голубая, черная, зеленая. Несколько туркменок погружали в корчаги прокипяченную и высушенную шерсть.

По краям чисто выметенных ровных площадок желтели крепко вбитые деревянные колья. Между кольями, туго натянутые, блестели нитки основы ковров.

Перед основами, ссутулясь, крепко сжав беззубый рот, ветхая старуха сосредоточенно чертила острой палочкой на земле четкие рисунки. Каждый раз новые, каждый раз сложные. По этим ее чертежам молодые ковровщицы ткали различные знаки и узоры.

Черная большая юрта стояла в стороне от всех, напротив ворот рабата. В юрте на пестром молитвенном коврике то вставал, то садился семидесятилетний, а может быть, семидесятипятилетний старик. Отсюда виден был ему весь двор, ворота, стена с вбитыми в нее крючьями, чтобы привязывать лошадей для выстойки после больших переходов. Видны были и крючья, вбитые в землю, чтобы привязывать лошадей, отстоявшихся, остывших и отдохнувших, которых уже можно было поить, кормить, готовить в новую далекую дорогу.

Отовсюду был виден и этот молящийся старец. Его белая баранья шапка, два оборота чалмы вокруг шапки, пучок щетины, воткнутый в чалму, четки из тысячи и одной финиковой косточки, лежавшие на коврике, как змейка, — все это было обычно для наложных суфиев [3] Стр. 21. Суфий — монах, последователь суфизма, мистического течения в мусульманской религии. .

Дорогой красивый войлок застилал землю внутри юрты, где, несмотря на жаркий летний день, горел костер, облизывая прозрачным алым языком почерневшую медь кувшина, свисавшего над огнем как знак хозяйского гостеприимства.

Ружье с подставкой, меч, сабля, щит, броня, копье, аркан — все это, развешанное внутри юрты, напоминало о боевых делах хозяина.

И хотя старец стоял на молитве, он то недовольно морщился, то хмурил свой морщинистый лоб, то вдруг улыбался, скаля зубы, подобно волку, то сжимал, как бы спохватившись, редкую свою козью бородку, словно норовя удержать что-то такое, что вот-вот выскользнет из его ладони навеки. Видно, мысли его, улетев с тесного молитвенного коврика, бродили далеко от бога, по суетной, по просторной земле, по просторам времени, давно ушедшего. И грустью сменялась радость, сладостные воспоминания уступали горьким думам, а в жилах жила и клокотала, не смиряясь, гневная кровь.

Так молился старик, когда во двор въехало несколько всадников.

Они спешились и повели коней к стене, остывать.