Садриддин Айни - Рабы

Вытащив свои расчетные книжки, водя пальцами по столбцам записей, колхозники принялись подсчитывать свои трудодни.

Хасан нерешительно подошел к Фатиме.

— Ну как, Фатима, хватит тебе трудодней на пропитание?

— Их у меня двести тридцать пять, Хасан, — просто и доверчиво ответила Фатима.

Видно, что-то перегорело в ней и сменилось каким-то новым чувством.

Хасан сразу уловил эту перемену. Шутя он спросил:

— Ну теперь сменишь свое синее платье на новое. Нарядная будешь. Иль все деньги на книжку положишь?

Кутбийа, прислушиваясь к их разговору, незаметно, но с удовольствием взглянула на свое шелковое платье, на бархатный жакет, на лаковые ботинки.

— Есть у меня деньги и на книжке, Хасан, есть и шелковые платья в сундуке, и жакетки бархатные есть, и лаковые ботинки, и тюбетейки, шитые золотом. У меня много всякого добра лежит. Но я ведь не кулацкая дочь. Куда мне наряжаться? На работу? Я ведь не для виду работаю. В шелках моей работы не сделаешь.

Удар был направлен прямо в Кутбийю.

Кутбийа вспыхнула и растерянно подвинулась в сторону Хамдама.

Но в это время кладовщик позвал:

— Подходите, товарищи! Фатима и Мухаббат ушли к весам. Сафар-Гулам зачем-то отозвал Хасана.

Кутбийа могла спокойно справиться со своей обидой. Отирая пестрым ароматным платком лицо, она подошла к Хамдаму.

— Слышал? Эта дочь батрачки гордится своими трудоднями! Эх, мне бы прежнее время, — я ей дала бы работу! Она бы у меня поработала! А теперь смеет еще смеяться!

— Ей недолго смеяться. Ее ждут такие же радости, как и ее Хасана. Тот сегодня пойдет под суд, а следом за ним и ей туда же расчистим дорожку.

— Хасаново дело сегодня будет разбираться?

— Да. Сегодня и наше дело должно быть решено. А? Так ведь, роза моя?

— Как только его осудят, я встану и заявлю: «С таким вредителем жить не желаю!» И перейду к тебе. Так наше дело и устроится. А распишемся завтра.

— Хоть бы уж скорей начиналось собрание! — задумчиво покрутил усы Хамдам-форма и отошел к Шашмакулу. — Когда начнется собрание? — спросил Хамдам.

Шашмакул не успел ответить, — его позвал Сафар-Гулам. Уходя, Шашмакул сказал:

— Я сейчас. Подожди.

Хасан отошел от Сафар-Гулама, прежде чем подошел Шашмакул.

Сафар-Гулам сказал Шашмакулу:

— Хасан заявил, что если вы начнете собрание, не дожидаясь Кулмурада, то Хасан не будет отвечать. Он все материалы передал в политотдел МТС, а политотдел поручил это дело Кулмураду. Чтобы разобраться в этом вопросе, нам, видно, придется дождаться Кулмурада.

— Хасан может возражать, сколько угодно. А общее собрание правомочно вынести решение, не спрашивая на это согласия Хасана.

— Это ты верно говоришь, собрание правомочно. Но наша задача ознакомиться с этим вопросом во всем объеме, прежде чем решать судьбу одного из наших товарищей. И поэтому я советую подождать Кулмурада.

— Что ж ты за коммунист? Постановление партийной организации знаешь?

— Знаю. Было решено провести сегодня собрание, но о Кулмураде ничего не сказано. Это мы должны решать сами.

— Вот получат колхозники пшеницу, и начнем собрание. Я коммунист, я ни на минуту не отложу дело о вредителе. Нельзя допускать никаких промедлений, — сердито ответил Шашмакул и, не слушая Сафар-Гулама, вернулся к Хамдаму.

Собрание назначили в красной чайхане.

Сафар-Гулам сел рядом с Эргашем, зная, что старый друг переживает это собрание тяжелее других: Эргаш верит своему Хасану, хотя не может привести никаких доказательств в его защиту.

Эргаш сидел, опустив глаза, сосредоточенно глядя вниз, словно перед ним проходили все долгие былые годы, с того дня, как в жалкой землянке умер его отец — «дедушка-раб».

Он помнил тот день, как далекий сон. С того дня начинались его воспоминания о детстве.

Он помнил, как над телом старого раба плакали две старые рабыни, выкликая какие-то мольбы о справедливости и жалобы на жестокость, как будто могла с неба снизойти справедливость при жестокости тех времен.

Ныне справедливость явилась. Не с неба, — с земли. Но ее не дождались ни старая мать Эргаша, ни убогая нищенка, плакавшая в тот далекий день над телом своего брата.

Справедливости дождался Эргаш после многих лет тяжелой борьбы с жестокостью прежней жизни.

Он дождался справедливости. И теперь он не мог понять, как же это так вышло, что люди, прожившие всю жизнь на глазах Эргаша, его односельчане, такие же потомки рабов, будут судить Эргашева сына, как врага этой справедливости.