Садриддин Айни - Рабы

— Душевные дела прошли. Теперь ни к чему ни разговоры, ни шутки.

— Фатима!

Она молчала. Руки быстро, чуть нарушая прежний ритм, собирали урожай.

— Фатима!

Она молча продолжала работать.

— Слушай, Фатима! Прости меня, Фатима! Я виноват. Руки ее дрогнули и остановились. Она обернулась быстро и гневно.

— Хасан! Хорошо, поговорим по душам. Такие слова стыдно слушать комсомолке от комсомольца. Такие слова говори кулацким дочкам.

— Я ошибся, Фатима. И хочу исправить ошибку. Он опустил покрасневшее тоскливое лицо:

— Мы должны исправлять ошибки, когда их замечаем.

— Да! Не знаю. А может быть, ты попросишь помочь тебе в каком-нибудь… преступлении?

— Помочь прошу, но не в преступлении, а…

— Э, Фатима! Что ж ты ничего не ешь до сих пор?

Оба, обернувшись на голос, увидели Мухаббат, стоявшую возле нетронутого свертка с виноградом и хлебом.

— Не хотелось есть. Хотелось свое обещание выполнить, собрать весь хлопок на этом участке.

Мухаббат подошла и только тут увидела Хасана, сидевшего в тени раскидистых кустов.

— Ты, Хасан?.. Ты еще здесь? Видел их?

— Видел.

— Обоих вместе?

— Обоих.

— Что же ты им сказал?

— Они меня не видели. Я хотел сперва их послушать. Прополз в кустах и лег почти рядом.

— Что ж они говорили?

— Многое. Такое, что мне и в голову не могло прийти.

— Что ж такое?

— Когда придет время, вам с Фатимой первым скажу, а пока нельзя: их разговор касается всех моих несчастий.

— А Кулмурад еще не закончил следствие?

— Кулмурад сообщил свои выводы и уехал.

— Какие выводы?

— Для меня нежелательные, но желательные для Шашмакула и для Хамдама-формы.

Фатима услышала этот ответ, и руки у нее опустились. Мухаббат тоже побледнела.

— Ты ясней говори.

— Он считает, что я виноват в неправильной работе сеялки на севе и в пропаже культиватора. Вопрос обо мне ставят на общем колхозном собрании. Будут обсуждать в показательном порядке. А потом, дело ясное, исключат из колхоза и отдадут под суд.

— Не может быть… — прошептала удрученная Фатима и задумчиво, привычно протянула руки к белым прядям, свисавшим с куста.

— Такого вывода никто не ожидал! — удивилась Мухаббат. — А когда будет общее собрание?

— Шашмакул торопится. Настаивал, чтоб собрали дня через два-три. Но дядя Сафар, Юлдашев и многие из коммунистов не согласились. Решили отложить до конца сбора. Устроить собрание после Октябрьских праздников. Дядя Сафар сказал: «Сперва отпразднуем шестнадцатую годовщину Октября и проведем слет ударников хлопковых полей, а тогда рассмотрим твое дело. Мы выполним к тому времени план на сто процентов, а до тех пор надо работать спокойно и не отвлекаться от нашей основной цели».

— Ладно. Я помешала вам. Я пойду! — сказала Мухаббат.

— Да нет, не такой у нас разговор, чтобы вы ему могли помешать. Давно уж Фатима на меня сердита. Я послушал тех двоих и пришел к Фатиме сказать, что ошибся. Пришел прощения просить, а она еще больше рассердилась. Если бы вы не пришли, она изругала б меня еще крепче.

Фатима взволновалась:

— Ты ошибся, если принял мои ответы за брань. У меня нет прав ругать каждого человека.

— Она имеет право сердиться на тебя. Сначала ты причинил ей большую боль. А эта боль не проходит от пустых извинений. Ведь в песне-то, помнишь, как поют?

Когда запоешь, все складней получается. Но слова-то в песне те же, — улыбнулась Мухаббат, уходя.

— Я помню эту песню. Но ведь я-то не с пустыми извинениями пришел, — печально сказал Хасан.

Он постоял еще, но Фатима молчала.

Тогда и он пошел вслед за Мухаббат. И когда они далеко отошли от Фатимы, до них долетела ее песня:

И, уходя, вслушиваясь в легкий далекий напев Фатимы, Хасан шептал:

Во дворе правления колхоза оживленно толпились колхозники от мала до велика.