Наталья Нестерова - Стать огнем

Марфа редко бывала ласкова с мужем в речах, относилась к нему как к работнику, за которым ухаживала — обстирывала, кормила и с которым вынужденно делила постель.

Теперь же она решила именно лаской растревожить его душу и совесть:

— Петруша, кары страшные пали на нашу се́мью. Отец в остроге, не сегодня-завтра сестру твою уволокут бесы, а что в Погорелове деется, то и помыслить сердцу дрожно.

— Дык Степка…

— Иде он? Могёт, тоже под политику попал? Так на сяк выходит, что ты ноне за главного!

— Да шо я-то могу?

— Походи! Где сможешь — выспрошай, а больше прислушивайся. Не один, поди, Еремей Николаевич заарестованный. Говорят, сгоняют людей в Омск, что скотину. Где-то их держат. Отца забрали как был, краюшки хлеба не захватил, голодат, наверное. Христом Богом, Петенька! Пересиль свою натуру, разыщи батюшку! Век себе не простим, что мизинцем не пошевелили для облегченья его положенья.

Вечером Петр пришел радостный и гордый — узнал, где пересыльный пункт. На краю города поскотину (выгон для скота) заплотом обнесли, туда людей и согнали.

— Молодец, — похвалила его жена.

— Дашь? — тут же потребовал награды Петр.

— Дам, — пообещала Марфа.

Ее супруг плотскую нужду справлял не как нормальный мужик. Терся удом о ее бедра, сосал с причмоком грудь, пока не пускал сопливую вонючую лужу. Когда-то свекровь возила Петра к дохтору, тот сказал, что надо операцию делать. «Уд мне подрезать», — так Петр жене по секрету сообщил. Петька испугался до колик, чуть от матери не удрал, а ведь боялся ее пуще ада. Анфиса Ивановна махнула рукой, смирилась, а Марфа несколько лет маялась: не баба, не девка, черт разберет кто. Пока не полезла в петлю, из которой свекор вытащил. Он же ее распечатал и обрюхатил.

Проводив Нюраню, Марфа отправилась купить съестного Еремею Николаевичу на базар. Там через третьи уста проведала о случившемся в Погорелове бесчинстве, обросшем слухами и домыслами. Сказывали, что Анфиса Ивановна Медведева, по прозвищу Турка, держала речь перед народом. Вещала, будто пришел в Сибирь антихрист с войском бесовским и все христиане, если не хотят на милость нечистому сдаться, погубить душу, потерять нажитое, должны со святым знаменьем выступить против диавола. А потом взошла она на костер, волшебно вспыхнувший и поглотивший богатую усадьбу Турки.

Представить себе Анфису Ивановну, митингующую навроде партийца в первомайский большевистский праздник, было совершенно невозможно. Но в том, что свекровь погибла и родового гнезда Медведевых-Турок больше не существует, сомневаться не приходилось.

Марфа только-только задавила слезы после расставания с Нюраней. Это ж какая мука девушку невинную, егозу-красавицу отсылать в чужие неведомые края, на страдания немыслимые обрекать! А тут новое горе. Роковое. Хотелось выть. Забиться в угол и голосить. Нельзя. Как Анфиса Ивановна за себяжаление ругала? «Без твоих соплей мокро! — прикрикивала. — Побереги слезы, еще пригодятся!»

В пересыльный пункт за наспех обнесенную заплотом поскотину набили уйму народу. Кого-то из раскулаченных доставили на собственных санях с поместившимся скарбом, большинство же пригнали этапом — с детишками и теми вещами, что успели впопыхах прихватить.

Третьи сутки люди находились на улице, на морозе, под снегопадом. Дрова для костров подвозили, но охранники жарко топили железную печку в своей караулке — дощатом, продуваемом домишке, а «кулацкой сволочи» выдавали дрова и сено лошадям в обмен на продукты и вещи.

По ночам люди тайком выдирали доски заплота, за это несколько человек, без разбора виновных или безвинных, увезли в острог. Но заплот все равно рушили, потому что, от холода спасая деток, на любые кары пойдешь.

Убежало малое число — подростки, парни неженатые да девки. Куда отец семейства денется? Или мать с молочным младенцем и еще тремя мал мала меньше? В городе-то, страшном и жестоком, где приют найдешь? А потом еще объявление было, что если побеги не прекратятся, то мужиков от семейств отлучат и по другому этапу погонят. Тут уж сами беглецов за полы хватали — сиди, не накликай беду.

Продукты быстро таяли, потому что сибирячки не могли отказать чужим голодным деткам, тянувшимся на запах похлебки из котелка, подвешенного над костром. Детки подходили и молча стояли, не просили. Им с пеленок внушили, что клянчить зазорно. Одному ложку-другую дашь, второму, третьему — жадно втягивают, обжигаясь, опять-таки тепло заветное в нутро загоняют, и вот уже в котелке на донышке…