Даниил Мордовцев - Сагайдачный. Крымская неволя

— Удержи хляби твои, отче вседержителю! Покарай меня одного! — упав на колени и подняв руки к грозному небу, молился Олексий Попович.

— Я один грешный!

— Братцы! Панове! Исповедаемся богу милосердно­му! — слышались голоса с разных сторон вместе с ревом бури.

— Исповедуй нас, батьку! — кричали с других чаек.

— Исповедуй, отамане! Потопаем!

Сагайдачный слышал эти отчаянные вопли. Он видел, что мужество начинает оставлять его храброе войско и что если оно покорится этому роковому моменту, то все погибло. Надо было во что бы то ни стало поддержать дух поте­рявших надежду и энергию. Зная хорошо привычки моря, он знал также, что эта нежданно-негаданно налетевшая на них бешеная буря так же неожиданно должна и стихнуть. Вот-вот скоро стихнет... Он это знал, он это видел по уда­ляющимся змейкам молнии, по более медленным ударам грома. Но надо выдержать этот последний момент — надо поддержать упадавший дух товариства... Он хорошо знаком был также с предрассудками людей, с которыми прожил полвека: это были дети, верившие сказкам... Он видел, что всем им в этот отчаянный момент вспоминалась дума о буре на Черном море, дума, распеваемая кобзарями по всей Украине и принимаемая всеми с глубокою верою, точно евангелие... И он решился действовать сообразно указаниям думы, тем более, что и казаки требовали исповеди, требо­вали того, о чем вещала дума — и он решился пожертво­вать одним человеком для спасения всего войска...

Мгновенно решившись, он взошел на чердак и, держась за балясину, громко, подлинными словами думы, провозгла­сил:

— Панове братия мои и детки! Слушайте! Может, кто меж вами великий грех за собою имеет, что злая хуртовина на нас налегает, судна наши потопляет... Исповедайтеся, панове, милосердному богу, Черному морю, и всему войску днепровскому, и мне, отаману кошевому! Пускай тот, кто наиболее грехов за собою знает, в Черном море один по­топает, войска козацкого не загубляет!

Многие упали на колени и подняли руки к небу.

— Я грешен! Я наибольше грехов знаю! — слышалось с разных сторон.

В этот момент выступил Олексий Попович. Он был бле­ден, мокрые волосы падали ему на лицо, по щекам текли слезы. Честный по природе, но горячий, несдержанный, он был жертвою своего порывистого сердца. Он сделался пьяницей, буяном, со всеми ссорился; но он и легко мирил­ся и берег в себе честное сердце, что чаще приходится встре­чать у пьяниц, чем у непьющих...

Он решился пожертвовать собой, и пожертвовать так, как указывает та же знакомая всем дума.

— Братия! Панове! — громко воскликнул он. — Я тот грешник великий — меня карайте... Добре вы, братия, учи­ните, червонною китайкою мне очи завяжите, до шеи бе­лый камень прицепите, карбачем пришибите, в Черном мо­ре утопите... Пусть я один погибаю, войска козацкого не загубляю...

С изумлением, страхом и жалостью глядели на него то­варищи, не замечая, что буря и без того утихает, гром удаляется все дальше и дальше, ливень перестает...

Выступил усатый Карпо, что победил тура: он был приятель Олексия Поповича.

— Как же, Олексий, — сказал он тоже словами думы, — ты святое письмо в руки берешь, читаешь, нас, простых людей, на все доброе наставляешь, как же ты за собою наи­больший грех знаешь?

Попович глянул на него и грустно покачал головой.

— Э! — сказал он.

— Как я из города Пирятина, брате, выезжал, опрощения с отцом и с матерью не брал, и на свое­го старшего брата великий грех покладал, и близких со­седей хлеба-соли безвинно лишал, детей малых, вдов старых стременем в груди толкал, против церкви, дому божьего, проезжал, шапки с себя не снимал. За то, панове, великий грех за собою знаю и теперь погибаю. Не есть это, панове, по Черному морю буря бушует, а есть это отцовская и мате­рина молитва меня карает.

Все слушали его с глубочайшим вниманием, серьезно, благоговейно, словно бы это была проповедь в церкви, чтение святого письма. Один Сагайдачный, видя, что буря почти совсем стихла и опасность для его флотилии совсем миновала, прятал улыбку под седыми усами и решился до­вести до конца это — ставшее теперь комедийным — дейст­во. Но он уже не хотел губить человека, а поступить только сообразно народному предрассудку: бросить в пасть разъ­яренного моря несколько капель человеческой крови.

— Панове, братия и дети, — громко сказал он, — добре вы дбайте, Олексия Поповича на чердак выводите, у правой руки палец-мизинец отрубите, христианской крови в Черное море впустите... Как будет Черное море кровь христианскую пожирать, то будет на Черном море супротивная буря ути­хать.