Алексей Югов - Ратоборцы

Он лукаво прищурился на юношу и не без намека проговорил, подражая ребячьему голосу:

– Я с тобой хочу!

…Александр с Настасьиным и четверо телохранителей ехали гуськом – один вслед другому. Вдруг откуда-то с дерева с шумом низринулась метко брошенная петля, и в следующее мгновение один из воинов, сорванный ею с седла, уже лежал навзничь.

В лесу раздался разбойничий посвист.

Настасьин выхватил меч. Охрана мигом нацелилась стрелами в чью-то ногу в лапте, видневшуюся на суку.

Лишь один Ярославич остался спокоен. Он даже и руку не оторвал от повода. Он только взглядом рассерженного хозяина повел по деревьям, и вот громоподобный голос его, заглушавший бурю битв и шум Новгородского веча, зычно прокатился по бору:

– Эй! Кто там озорует?!

На миг все смолкло. А затем могучий седой бородач в помятом татарском шлеме вышел на дорогу. Сильной рукой, обнаженной по локоть, он схватил под уздцы княжеского коня.

– Но-но!.. – предостерегающе зыкнул на него Александр.

Тот выпустил повод, вгляделся в лицо всадника и хотел упасть на колени. Невский удержал его.

– Осударь? Олександр Ярославич? Прости! – проговорил старик.

Тут и Александр узнал предводителя лесных жителей.

– Да это никак Мирон? Мирон Федорович? – воскликнул он изумленно.

Мирон отвечал с какой-то торжественной скорбью:

– И звали, и величали – и Мирон, и Федорович! А ныне Гасилой кличут. Теперь стал Гасило, как принялся татар проклятых вот этим самым гасить! У нас попросту, по-хрестьянски, это орудие гасилом зовут.

На правой руке Мирона висел на сыромятном ремне тяжелый, с шипами железный шар.

– Кистень, – сказал Невский, – вещь в бою добрая! Но я ведь тебя пахарем добрым в давние годы знавал. Видно, большая же беда над тобою стряслась, коли с земли, с пашни тебя сорвала?

– Эх, князь, и не говори! – глухо и словно бы сквозь рыдание вырвалось у старика.

Здесь, в лесном мужицком стану, не было никаких разбойничьих землянок, а стояли по-доброму срубленные избы, хотя и небольшие. Были даже и притоны для коров и лошадей, крытые по-летнему.

– А зачем ее рыть, землянку? Дороже будет! – говорил Невскому Гасило. – Да и народ по избе затоскует. А так – будто в починке живем, в маленьком… Только церквы нету, а так все есть!

И впрямь, даже в баньку наутро позвал князя Мирон.

– Осмелился, велел баньку истопить… попарься, Олександр Ярославич.

После бани беседовали на завалинке избы.

– А если и сюда досочатся татары, тогда что? – спросил Невский.

Мирон Федорович ответил спокойно:

– Уйдем глубже. Только и всего. И опять же свое станем делать: губить их, стервь полевскую!.. Набег сделаем – и к себе домой: пахать. А как же, Олександр Ярославич, ведь вся земля лежит впусте, не пахана, не боронована!.. В страдно время половину людей с женками дома оставляю, а половину в засаду беру. Пахать да боронить – денечка не обронить!.. Пахарю в весну – не до сну!..

– Чем воюете? – спросил Невский.

– А кто – копьем, кто – мечом, кто – топорком, кто – рогатиной, словом, кто чем. Иные луком владеют. А я гасило предпочитаю…

Невский любовался могучим стариком и недоумевал: Мирону Федоровичу минуло уже семь десятков, а он будто бы еще крепче стал, чем в первую их встречу на глухой заимке.

Да и здесь была у него та же заимка. То и дело слышались властные, хозяйственные окрики старика:

– Делай с умом! Не успеваете? А надо с курами ложиться, с петухами вставать!.. Тогда успеете!.. А вы отправляйтесь дерн резать! – распоряжался он, поименовывая с десяток человек.

И все безропотно ему подчинялись.

Забегал в кузницу, крытую дерновиной, торопил ковку лемеха, колесных ободьев, копий и стрельных наконечников.

Навстречу ему попалась молодая женщина. Старик напустился на нее:

– И где ты летала, летава! Ребенок твой себя перекричал! Кто за тебя сосить робенка станет? Я, что ли?

А когда женщина, заспешив, прошла к зыбке, подвешенной на суку, Гасило с гордостью кивнул в ее сторону и сказал князю:

– Намедни, как в засаду ходили, троих татар обушком перелобанила!.. Ненавидит она их – у-у! – зубами скрипит, когда морду татарскую увидит!..

И тогда Невский спросил его, где его младшая сноха – Настя.

Старик помрачнел.

– В живых ее нету, Олександр Ярославич, – ответил он. – Упокой господи ее душеньку светлую!.. А с нами же ушла… И вот не хуже этой (он кивнул на женщину, кормившую ребенка) поганых уничтожала… Уж пощады от нее татарин не вымолит!.. Ну и они ее не пощадили… Тяжело помирала: стрелою ей легкое прошибли… вынуть – где ж тут!.. Шибко мучилась… А ведь вот до чего ты запал ей в памяти – ласка твоя! – на одре смертном и то про твой подарок, про сережки те, вспоминала. Сама, своей рученькой, через силу-то сняла их, подержала на ладони, да и отдает мне! «Ты, говорит, тятенька, может быть, еще и увидаешь его когда, – отдай ему сережки эти. Скажи: старалась не худая быть, чтобы не тускнели они на мне. Помнила, от кого ношу… И как, говорит, я ему сказала тогда, что только с мертвой с меня сымут, вот так и есть!..»