Жозеф Рони-старший - Красный вал [Красный прибой]

— Да, ведь, это сойка, — воскликнул Ружмон.

В камышевой клетке синеватая птица неистово била крылами. Франсуа открыл ей дверь темницы, и она вспорхнула сначала ему на голову, потом соскочила на плечо. Ее круглые, блестящие глаза были полны лукавства, она топтала лапками и клевала бороду синдикалиста.

— Она тоже очень рада твоему возвращению.

Птица закричала:

— Газета "Пресса"… Ха, ха, ха… Последние новости. — Потом вдруг запела: "Повесь капиталиста".

Ружмон хохотал, как ребенок, а птица топорщила перья.

— Этакая она у нас шутница, — сказала старуха.

Она накрыла стол скатертью, поставила прибор и зажгла газовую плиту.

— Есть мясо, сыр бри, яйца и холодная морковь.

Франсуа, довольный, посмотрел вокруг себя. Лампа горела светло, на столе свежие явства, тарелки, стаканы, вилки. Все это будило столько далеких интимных воспоминаний; весь этот будничный быт так тесно связан с каждым часом нашей жизни, как в горе, так и в радости, как в роскоши, так и в нищете. Он обладал здоровым аппетитом, который делал для него вкусным самый скромный ужин.

— Ведь это, приблизительно, все, что я требую для себе подобных, — прошептал он. — Несколько настоящих воскресных дней, немного свободного времени для размышления и известную обеспеченность без рабства. Да, это все, что нужно. Счастье вовсе уж не такая недоступная вещь.

Он взял в руку яйцо, белое, гладкое, как оникс.

— Как это красиво, — сказал он, — как совершенно!

Сначала он жевал молча, размеренно работая челюстями. Хозяева уставились на него и смотрели, как он ест.

— Ты доволен поездкой? — спросила женщина.

— Как я вам писал, — очень доволен.

— Да, ты писал всего несколько слов.

— Я не мастер писать письма, — сказал он смеясь.

Он вдруг сделался серьезным, глаза его расширились, лицо его озарилось какой-то буйной, почти грозной экзальтацией. Из темных глубин его существа выглянул готовый к борьбе дикий зверь.

— Мы живем в такое время, когда кое-что начинают уже понимать, — сказал он каким-то басом. — До сих пор довольствовались одними сентиментальными мечтами, теперь же идет что-то реальное. Конечно, все они еще дети, и их приходится убаюкивать музыкой, но они уже перестают верить в провидение и знают, что быть революционером надо не один день, не час, не один год, а каждый день, каждый час и каждый год. Эту простую мысль народ никак не мог усвоить. Он все ждал какого-то торжественного дня, великого сражения, после которого нужно будет только подставлять свои кружки для счастья, которое польется туда, как вода из крана. Он верит в это так же, как он верит в благо всевышнего, который посылает ему весну и солнце, и который все ему когда-нибудь устроит. Вбить им в голову новую веру было уже большим делом. Конечно, это новое убеждение еще не так в них крепко и основательно, как надо, эта вера в то, что революционное начало должно нами распоряжаться, как учитель в классе, и в то, что добро и зло зависит от нашей личной воли. В этом году я еще определеннее, чем в прошлом, почувствовал, что народ уже на пути к достижению.

Он широко взмахнул руками, как бы стремясь заключить в свои об'ятия пространство.

— Да, мы необходимость борьбы ставим выше всех других формул, научных и философских. Действие родит мысль. Рабочий, как вид, будет неустанно добиваться своего благополучия и свержения общественного врага, который попадет в ловушку и должен быть истреблен.

Родные жадно его слушали. Их первых зачаровал он своим искренним голосом, своей определенностью и мистической силой воли. После смерти его отца и матери, тетка Антуанетта ростила его, сироту, как родного сына. Порывистый, упрямый, драчливый, он искупал свой буйный характер припадками безудержной нежности.

Стоило заболеть кому-нибудь из них, — и тетка и двоюродный брат страдали невральгическими болями, — и он ходил за ними, как преданный сторожевой пес, как гончая собака, словно вынюхивая эту боль, искал ее, она казалась ему живым существом, которое он должен преследовать и уничтожить, как какую-нибудь гадюку или пантеру. Оно ему чудилось везде, но это его нисколько не угнетало, напротив, давало какую-то странную силу его детскому воображению.

Вид нищеты, больничной койки, калеки с ампутированной ногой его расстраивал, и он начинал мечтать о всеобщем выздоровлении и победах науки и пробуждении чувства сострадания в человеческих сердцах. Должен наступить день, когда жизнь будет прекрасна. Он окончательно уверовал в это, когда книги, газеты, брошюры и журналы познакомили его с социалистической доктриной.