Жозеф Рони-старший - Красный вал [Красный прибой]

— Это что же? Выходит, что не надо принимать участия в выборах?

— Можно, если есть охота… Так называемый депутат-коллективист все же лучше, чем депутат-радикал, а депутат-радикал лучше реакционера. Но на выборы следует смотреть, как на прогулку в ратушу. Все же внимание, вес силы умственные и физические надо направлять на борьбу, став в ряды синдикалистов. Твердо верьте в то, что 9-часовой рабочий день лучше десятичасового, а восьмичасовой лучше девятичасового. Не забывайте, что франк на 8, 10 сантимов дороже 18 су. Поддерживайте забастовщиков, устраивайте упорные забастовки сами, когда того требует момент. Вырывайте, что можно, у капиталистического чудовища, не упускайте ни одного случая, не предавайте товарищей и не слушайте ни жалоб, ни угроз ваших врагов. Высоко держите знамя синдикалистов: оно, одно оно может дать вам свободу. Денно и нощно думайте о первой вашей задаче — добиться восьмичасового рабочего дня. Он избавит вас от туберкулеза, даст вам время на размышление, на самообразование… Когда же вы получите восьмичасовой рабочий день, требуйте дальше семичасового, шестичасового, и когда вы этого добьетесь, социальная революция будет на пути к осуществлению, потому что уже будут миллионы свободно мыслящих людей.

Человек умолк. Его слова нашли отзвук в душе слушавших. Он явился как раз во время. Всем было известно, что синдикалистические доктрины успели проникнуть вглубь провинции, в самые захолустные города и затерянные в глуши местечки; было известно, что по всей Франции раз'езжают смелые агитаторы, и что, инертная до той поры масса, начинает приходить в какое-то странное возбуждение. Конечно, все это было еще неопределенно. Однако, в газетной болтовне и в речах ораторов слышался звон набата. Чувствовалось, что идет новое свободомыслящее поколение, для которого религия, армия, знамя и даже отечество перестали быть догматами.

По мере того, как рушились эти верования, на их место становился социализм с его великими чаяниями и коллективным под'емом. Собравшиеся здесь в этот апрельский вечер люди были полны того неопределенного стремления к счастью, которое всегда вызывает катастрофа, и потому они жадно слушали оратора.

— Браво! — воскликнул Исидор Пурайль. — Здорово сказано!

Все выражали свое одобрение и только старик Мельер сказал:

— Чувство собственности уничтожить нельзя.

— Конечно, — сказал человек, — но это чувство получит более совершенную форму. Собственность уничтожена не будет, но поля, фабрики, уголь — будут эксплоатироваться всеми.

— И значит никем.

— Об этом мы поговорим в другой раз. Если здесь присутствующие товарищи желают собраться в один из ближайших вечеров, мы можем поговорить о промышленности и сверхпромышленности, и тогда вы поймете, что дело вовсе не в уничтожении, а, напротив, в расширении собственности. Из того, что мы стремимся обобществить орудия производства и уничтожить захватчиков капитала, вовсе не следует, чтобы человек был лишен чувства собственности! Как раз наоборот. Однако, в данный момент этот вопрос важного значения не имеет. Сейчас важно то, чтобы рабочий из пролетария сделался свободным человеком, а достигнуть этого можно только путем организации синдикатов, забастовок, и даже саботажа. Добрый вечер…

Он, не торопясь, прошел между сидящими за столиками и скрылся во тьме улицы.

В головах этих людей он оставил глубокий след и зародил новые мысли, углубленные обстоятельствами данного момента, настроением умов и неожиданностью и своевременностью его появления среди них.

— Кто он такой? — спросил Пурайль.

— Из Союза союзов трудящихся, должно быть, — ответил типограф.

Человек пошел по улице Тольбиак, потом свернул, и темными переулками, вдоль досчатых заборов и частоколов, стал подниматься к Бютт-о-Кайль. В фонарях, как птицы в стеклянных клетках, прыгали огни. Тут и там виднелись бурые пустыри, целые цепи каких-то возвышенностей, ленты огней, маяки словно прорывали темное небо, а со стороны Бютт-о-Кайль, над Парижем, испарения громадного города поднимались светлым облаком.

Эти таинственные лучи делали понятными и сказочные мечты, и все ужасы грозной действительности.

— Страна рабов, — пробормотал человек.

Голос его звучал спокойно, в груди поднималось какое-то сладостное чувство. Он любил жизнь. Мечта возносила его к прекрасному, даже тогда, когда губы произносили горькие слова и каждое движение руки выражало протест. О старости, о смерти он не думал никогда. Он сознавал силу своих мускулов, быстроту своей горячей мысли, чувствовал свое сильное, здоровое сердце. Всякое страдание для него являлось благодатным дождем, вспышка гнева — живительной грозой.