Станислав Росовецкий: У друкарей и скоморохов

— Тащи. — Угостившись, гость снова спросил. — Так откуда ты сюда заявился?

— Долго, говорю тебе, рассказывать. В великий пожар, как полыхнуло в Ипатском переулке, днём…

— Я тогда в походе был. Вернулся к зиме — весь Китай и пол-Кремля черны стоят, — все так же улыбаясь, вставил Бажен.

— А я с ребятами соседскими играл, да и забежали тако далеко, на Никольскую, за Печатный двор. Тут как зазвонят, как занабатят все колокола на Москве — в ушах загудело. Гляжу, а с Зарядья прямо стена огня идет, а ветер так и срывает с земли…

— Если в злую бурю попадешь или на большом пожаре, то же самое, надобно лечь на землю и за неё держаться, чтобы ветер под себя не подпустить, а пустишь — сорвет и понесёт неведомо куда, на погибель… Так, дальше!

— Мы с Денежкой, да с Петюнькой-заикою пальцы в рот и глазеть, известное дело. Тут бежит старичок, в полах шубы путается, шапкою нам машет. «Ребятки! — вопит. — Давайте со мной, государево добро спасать!» Навстречу ему из подмоста сторож с палкой выскочил, палку бросил и давай ворота Печатного двора отпирать. Отпер, мы с Денежкою туда, а Петюнька забоялся, верно; больше я его не видел.

— Что ж за добро было?

— Да всё печатные снасти. Ящички с литерами (ну, как оно прозывается, я уж после прознал, а тогда чуть руки мне не оторвали — до того тяжелые!), ларцы с грушевыми заставками, доски грушевые же, на них евангелисты вырезаны. А старичок, что нас позвал, был мастер государева Печатного двора Кондратий Иванов. Кричал на нас, на сторожа, чтоб шевелились. Пуская, дескать, каменный Двор весь выгорит, пусть даже станы его расписные, на которых книги печатают, пускай-де и они сгорят, — все-де за месяц вновь обстроится и сделается. А вот если буквицы, заставки да доски те резные погорят — их и за двадцать лет опять не собрать. И как перетащили мы тот припас в каменный глубокий погреб, сторож опустил над собою железную дверцу, и пересидели мы там с иными набежавшими людьми весь пожар.

— И как вам там было, в погребе?

— Душно гораздо, а дверца от жару посередке светиться почала. Я на то и не зрел: после беготни да суматохи о своих вспомнил — а куда денешься?

— И что твои?

— Что, что… Огонь там стеною шел, сказано ведь. Всех поел, схоронить было нечего. Что вспоминать?

— Отец твой кто был?

— Батька мой был малорус из Киева. Он из казаков полку Сагайдачного — знаешь? — из тех, которые не захотели с русскими биться и остались в Московском государстве. Отец к деду Ивану в зятья пошел. Дед Иван — зеркальщик, и батька мой ремесло то перенял. Дед сам, баба и тетки в моровое поветрие померли, я мал ещё был.

— То-то слышу: выговариваешь ты мягко этак! Малоруса сынок… А двор отецкий за тобою? Тягло платишь?

— Гривна в год, дядька Гаврила платит. Только сдал он мой двор пришлому бондарю.

— Если мужик там построился, не видать тебе своего двора. Плохо дело… Лет-то тебе сколько?

Васка поднял глаза к потолку. Ответил не сразу:

— Выходит, тринадцатый.

— Скоро и женить тебя можно будет, — рассмеялся скоморох. Тут же посерьезнел. — Чему ж тебя Гаврила Осипов учит? Грамотен хоть?

— Грамотен, — важно отвечал Васка. Вздохнув, добавил. — Больше домашнюю работу работаю.

— Только ли? Мне его домашнее ремесло ведомо. Небось, тебя в него и запряг. Ну и как тебе тут?

— Скучно. Горшки да горшки, да метла. Носа на улицу к ребятам не высунешь.

— Играть тебе, брат, уж не придется… А с твоим занудою какое может быть веселье? Тут с тоски задавишься.

И гость скорчил смешную рожу, очень похожую на насупленное лицо дядьки Гаврилы, и даже пожевал сердито губами. Васка прыснул. Скоморох, довольный, продолжал:

— Не всё же тебе городской вонью дышать. А не хочешь ли…?

Оба прислушались. Да, в ворота стучали. Васка сорвался с места и умоляюще посмотрел на весёлого. Тот кивнул и вышел вместе с ним на двор.

Увидев Бажена, хозяин забыл выругать Васку за то, что без него пустил чужого. Прищурился, всматриваясь, пожевал губами (точно так, как только что показывал скоморох), присел и вдруг вскричал тонким голосом:

— Ах ты вор, окаянный сын! Да я за те три рубля в холодной тюрьме тебя сгною! Васка, беги в съезжую избу за десятским!

Скоморох незаметно подмигнул испуганному мальцу, сунул руку в красивую, с бахромой, сумку на боку, неторопливо извлек длинный кошель и позвенел серебром.

— Принес я должок! И сверху его, приятель и благодетель мой Гаврила Иванович, — продолжал он, доставая нечто продолговатое и завернутое в тряпицу, похожее на поленце (а зачем его заворачивать в чистую тряпицу?) или на булаву (на что булава весёлому?), а, скорее всего…