Аркадий Савеличев - А. Разумовский - Ночной император

— Может, Господь услышит мою молитву, Алексеюшка? — совсем здравым голосом спросила она после подписания Указа.

— Услышит, Лизанька, — с трудом скрывая свое предчувствие, обнадежил Алексей.

— Ведь я, поди, обижала мой верноподданный народ. Ведь мне и в самом деле надо за него молиться?

— Если так, весь народ помолится за тебя, Лизанька. Я из первых…

— Верю, верю, друг мой… Как бы я хотела побывать в твоих чудесных Гостилицах!

— В твоих, Лизанька.

— В наших… пускай и так… Я чего-то думала об этом, пока сочиняла Указ.

— Гонцы с Указом на крыльях полетели в Сенат. Благое дело, государыня-господынюшка… А в Гостилицах мы еще погостюем на славу!

Алексей поцеловал руку и вышел, видя, что Елизавета устала и закрывает глаза.

Радужные надежды длились недолго. 22 декабря все трое лейб-медиков — Мунсей, Шеллинг и Крузе — объявили, что положение императрицы опасно. С учетом придворной деликатности это значило: безнадежно.

Иван Шувалов сидел на диване перед будуаром и, не стесняясь, в голос рыдал. Алексей Разумовский, пока еще первый камергер, положил ему руку на плечо:

— Бог милостив, Ванюша.

Никогда он его так, хоть и по праву старшего, не называл. Этот отцовский жест только подчеркнул безнадежность положения.

— Она умрет?

— Мы все, Иван Иванович, умрем. Кто раньше, кто позже…

— А как же я?..

Разумовский понимал, что спрашивает: «Как же я один-то останусь?» Но нарочно, в утешение ему, истолковал это иначе, грубо:

— А ты к новым полюбовницам пойдешь. Молод еще, не мне чета. Всякие-провсякие бабы по тебе сохнут.

Не дожидаясь, чтобы взорвался обидой тихий Ванюша, прошел дальше. Про себя-то думал: «Вот я по бабам уже отстрелялся… хоть и обер-егермейстер… Не стрелец!»

Встреча с Иваном Шуваловым отразилась, видно, на лице. Доктора пускать не хотели. Косноязычно твердили:

— Крово… течь…

— Крово… харкай…

— Кровопускай… не помогает…

Они решительно всей троицей заступили дорогу. Но кто может остановить Разумовского?

Елизавета была в сознании, но лик ее уже отстранился от земной жизни. Право, по-молодому похорошела. Подушки были взбиты высоко; она полулежала, откинувшись златокудрой головой, в которой не было ни единого седого волоса.

— Что, плачет Ванюша?

— Плачет, — не стал скрывать Алексей.

— Я послала за исповедником… полюбовник мне больше не нужен.

Алексей вздрогнул: минуту назад ведь и сам о полюбовниках говорил!

— Не рановато ли, господынюшка. Бог милостив…

— На милость Божью и надеюсь… я, великая грешница… Потому и послала за исповедником.

— Что ты, что ты, Лизанька! Какие твои грехи?!

— Великие, Алешенька. Перед тобой-то особливо… Ты прости меня, окаянную.

— Лизанька, да я-то еще больше грешен!.. — Он осекся, потому что умирающая Елизавета встрепенулась живым, прежним взглядом.

— Греши, Алешенька, коли грешится. А меня прости… и никогда не обижай Ванюшу… Обещаешь?

Он держался, но тут не смог, тоже разрыдался.

— Общая беда породнит, но ведь рано, рано об этом!..

— Не рано, Алешенька. Вон и мой утешитель…

Архиерей Дубянский, который когда-то, в Перове, и при венце их благословлял, сейчас вошел так тихо, что Алексей его и не услышал. А она вот услышала, увидела, отяжелевшую голову повернула.

— Самое время… Ступай, Алешенька.

Дубянский подходил в закаменевшем старческом полупоклоне. Взгляд его отрешенный говорил то же самое.

Алексей бросился к двери, мало думая о шуме, который неурочно поднимает.

Иван Шувалов сидел, как и раньше, на дамском игривом диванчике. Резные, растопыренные ножки и огненные шелка дивана еще больше подчеркивали его пепельно-серый вид.

— Лизанька повелела мне заботиться о Ванюше… Э-эй! — прищелкнул он пальцами пробегавшему лакею. — Заверни, братец, на мою половину да скажи, чтоб принесли чего-нибудь…

Договаривать не стоило. Лакей еще при первых словах услужливо убежал.

А через недолгую минуту и его личный камер-лакей предстал с подносом. Вышколенные люди всегда держали поднос наготове, была приятна эта быстрая услужливость. По пятам, что ли, шел?

— Молодец ты у меня, — похвалил Алексей.

— Знал, что в такое время будет потребно, ваше сиятельство, — ответствовал догадливый слуга.

Стола в прихожей, которую обычным порядком почему-то называли антикамерой, конечно, не было, только игривые дамские диванчики.

— Поставь туда, что ли, — кивнул на соседний, горевший не алым, а голубым огнем.