Аркадий Савеличев - А. Разумовский - Ночной император

Как ни далека была от военных дел стареющая государыня, но с гневом отписала:

«…Мы с крайним огорчением слышим, будто армейские обозы умножены невероятным числом лошадей. Лошади эти, правда, взяты в неприятельской земле; но кроме того, что у невинных жителей не следовало отнимать лошадей, лошади эти взяты не на армию, не для нашей службы, не для того, чтоб облегчать войско и возить за ним все нужное: оне возят только вещи частных людей в тягость армии, к затруднению ее движений… Повелеваем сократить собственный ваш обоз, сколько можно, тотчас всех лошадей в армии переписать, у кого сколько, и, оставя каждому, сколько решительно необходимо, всех остальных взять на нас; из них хорошими лошадьми снабдить казенные повозки и артиллерию…»

Но гнев ее пропадал втуне. Ни проверить, ни утвердить Елизавета ничего не могла. А без ее согласия и утверждения даже верные люди были бессильны. Не могли исполнить последнее желание больной: достроить Зимний дворец или хотя бы личные апартаменты императрицы отделать. Она давно уже хотела выехать из старого деревянного дворца, где жила под вечным страхом пожара, — насмотрелась на своем веку. Ослабевшая, часто прикованная к постели, боялась, что пламя застанет ее врасплох и она сгорит заживо. Кто ее найдет в содоме пожара?

…На этот раз Елизавета встретила «друга нелицеприятного» робкой просьбой:

— Алешенька, может, ты сам съездишь к этому расстрелянному? Ни от кого не могу добиться толку.

Разумеется, он поехал. Мэтр Растрелли принял его с отменной вежливостью, но потребовал 380 000 рублей для отделки только собственных покоев императрицы.

А деньги пьяница Бутурлин бездарно сорил на грязных прусских дорогах… Войне-то не предвиделось конца.

Все же нашли немного деньжат, но… Огонь истребил на Неве громадные склады пеньки и льна, причинив их владельцам миллионные убытки. Да что там — полное разорение!

— Что делать, друг мой нелицемерный?.. — в старческие слезы ударилась Елизавета.

Алексей решился сказать то, что другие, включая Ивана Шувалова, не решились высказать. Наедине, правда, по-дружески:

— А отдай, господыня, дворцовые деньги пострадавшим.

— И то, пожалуй, отдадим! — на его совет даже с какой-то поспешностью откликнулась Елизавета.

Но деньги, взятые со строительства дворца, до погорельцев не дошли — опять все поглотила война…

У Разумовского собственной пеньки, приготовленной для отправки в Англию, погорело на сто тысяч. Узнав про это, Елизавета оторвалась от своих болезненных дум:

— Друг мой, с этой проклятой войной я бедна стала, хотя надо бы твои потери возместить…

— Моя господыня, возмести себя, а больше мне ничего не надо.

— Да что ты за человек, Алешенька! Сколько знаю, ты никогда никаких благ у меня не просил. От гордыни премудрой?

— От милости твоей превеликой.

— Да все-таки — попроси хоть что-нибудь?

— Попрошу… твоего благого здравия!

— Ах мой шалун… Здравие! Здорова я. Не съездить ли нам в театр в таком разе? Что-то я давненько не видывала Сумарокова.

— Да он ждет не дождется. Я сейчас же с запиской к нему пошлю. Чтоб не сломал трагедию на комедию!

С запиской он послал и сам стал собираться. Хотя и сейчас не верил, что Елизавета осилит свой страх перед увядшей красотой. Жизнь она в последний год вела самую замкнутую. Будуар, гостиная да изредка кабинет. К ней и входить-то могли только немногие — сплетницы-чесальщицы во главе с Маврой Егоровной, счастливый Ваня-фавор, ну, еще канцлер Воронцов, сменивший Бестужева, да по старой памяти «друг нелицемерный».

Как раз Воронцов и встретился в одном из коридоров.

— Ну, как государыня?

— В театр собирается. Сумароков новую трагедию показывает.

— О Господи! Да лучшей трагедии, с комедью пополам, коей тешит Бутурлин всю Европу, и не придумать. Надо бы другого главнокомандующего, но как я могу назначить его без государыни?

— Никак сейчас нельзя, Михаил Илларионович. Вот разве что после театра… Зайдем ко мне да выпьем за то, чтоб государыня на этот раз все-таки собралась…

Зашли и выпили. И еще раз. А вестей из покоев государыни все не было.

— Знать, надо проведать. Посидите пока у меня, Михаил Илларионович, — поднялся Алексей.

Но тут Сумароков не вовремя заявился. Он был в отчаянье:

— Наш трагик ногу сломал!

— Опять в яму бухнулся? — понял Алексей.

— Опять. Да ведь как ловко-то! Ногой прямо в большой контрабас, который висел на шее трубача… Трубу своей тушей помял, шею свернул трубачу. Теперь оба…